В эти последние дни я редко виделась со Стивой. Накануне мероприятия он появился в ресторанчике, чтобы вручить мне пригласительный билет, купленный для меня Агнией. Мы посидели вдвоем не более получаса, однако наш разговор произвел на меня необычайно сильное впечатление.
— Кажется, еще и месяца не прошло, а тебя просто не узнать, Александра! — поощрительно заметил он, оглядывая меня с ног до головы, как скульптор свою любимую статую. — Ты выглядишь хоть куда. Другие дамочки с курортов не возвращаются в таком сиянии, как ты расцвела в нашем городишке.
— Я уж и не помню, когда была такой счастливой, Стива, — кивнула я. — Может быть, вообще никогда… А всё — благодаря тебе!
— Ну, я тут не при чем, — лукаво усмехнулся он. — Это всё благодаря твоему милому Николяше.
— Да ведь это ты нас с ним подружил! — смущенно воскликнула я. — Он прелесть.
— Ну, да. Милый, кудрявый. Как молочный ягненок. То, что и нужно оголодавшей Волчице. Что ж, рви его на части, наслаждайся младенческой кровью и плотью.
— Ой, как жутко ты это повернул. Это совсем, совсем не так. Впрочем, я все равно… ужасно счастлива!
— То-то и оно. Пусть наша Волчица думает, что ухватила волшебную добычу, но мы-то знаем, что это была коварная приманка.
— Ты как всегда в точности выразил то, что я сейчас чувствую! То, что сейчас со мной происходит, лишь короткая передышка, перед тем, как оказаться лицом к лицу с чем-то огромным и страшным. А с другой стороны, если бы не это мрачное предчувствие, я, может быть, не чувствовала бы себя такой счастливой.
— Отлично тебя понимаю, Александра. Даже упиваясь теперешним счастьем, ты спешишь, стремишься заглянуть в свое темное будущее. Совсем как тогда, когда, маленькой девочкой, тебя тянуло заглянуть в страшную темную комнату. Стремишься туда, и страшишься одновременно. Как будто даже вопреки себе, упорно рвешься к той черте, где так или иначе осуществится твоя судьба. Пусть даже самой высокой ценой. Может быть, ценой полного саморазрушения.
— О да! — вздохнула я. — Это так.
— И в этом мы необычайно похожи — как родные брат и сестра, — печально кивнул Стива.
Он тряхнул своими чудесными белокурыми волосами, взглянув на меня тем невыразимо теплым, дружеским взглядом, — как тогда, когда однажды я уже была на краю пропасти, а он удержал меня от падения. Какие прекрасные и страшные глаза! Но я знала также, что так не могло продолжаться вечно — то есть, чтобы кто-то решал за меня, удерживал меня на грани, к которой я сама рвалась. Когда-нибудь наступит момент, мне придется решать самой. Пусть я истеричка, дура, идиотка, но кто еще способен был заглянуть в душу истерички, дуры, идиотки, как ни этот великолепный, обладающий такой фантастической чувствительностью человек?
— Что же нас ждет, Стива? — прошептала я. — Что такое наша жизнь?
— Я тебе скажу. Теперь самое время, — едва слышно, но с бритвенно-острой внятностью начал он, наклоняясь ко мне близко-близко. — Я попробую тебе объяснить, как я понимаю нашу судьбу… Ты, Александра, всегда мечтала о простом и земном, но изо дня в день жизнь возвращала тебя к самой себе, к твоему единственному призванию и предназначению — к жерственности, страданию, может быть, даже подвигу. Ах, с какой трогательной наивностью и усердием ты оберегала мечты о своем мещанском мирочке, где все так просто и мило — еда, питье, теплая супружеская постелька, благородные, сердечные стишки, вязание фуфайки из собачьей шерсти! Однако каждое утро, открывая глаза, ты обнаруживала, что твой бедный мирок скорее напоминает сырую келью или камеру смертника, где от тебя требуется лишь одно — напряжение всех сил для жертвы и подвига. Почему? Да потому что так оно и есть: твой мир — это келья и камера. Хотя бы ты и натянула на себя и на всех окружающих милые собачьи фуфайки. В конце концов жизнь прихлопнула твои последние мечты. Твои стихи скорее стали напоминать предсмертные записки… Разве я не прав, Александра?
— Боже мой, — только и смогла выговорить я.
— Ты хотела прожить красивенькую, счастливенькую жизнь, в полной уверенности, что родилась именно для этого. Прожить ее, прирастив к ней некую скромную толику, созданных тобой красивеньких вещей, от которых и тебе, и твоим деткам, и вообще следующим поколениям таких, как ты, станет тепленько и славненько. Но не тут-то было! Ты оказалась слишком нетребовательна к жизни и жестока к самой себе. Ты зверски голодна до подвига. Ты увидела, что тебе не оставлено никаких других ролей, кроме самых героических: какой-нибудь несправедливо загнанной поэтессы-мученицы, супруги сумасшедшего, считающего себя гением, матери-одиночки, жертвующей собой и всеми своими талантами ради деточек.
— Ты как будто это испытал…
— Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь — правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место — среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание — жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, — о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости, Добре, Истине… Бывает, конечно, и так, что человек распаляет себя запретными мечтами — разбогатеть, прославиться. Бросается что-то делать, суетиться. Но лучше ему, как правило, от таких мечтаний и потуг не становится. Только хуже. В том-то и заключается наша судьба: кто рожден жить в царстве Божьем, для того Россия — не земля обетованная, а сплошной крестный путь. Вот почему, скорее всего, нам не миновать погибели. Мы до конца будем цепляться за какую-нибудь великую оправдательную мысль, за какую-то очередную спасительную идею, которую выдумали себе или которую, что скорее всего, нам лукаво подбросили те другие, находящиеся в числе немногих благополучных зрителей. О, они, словно высшие существа, заняли удобную тронную ложу и за циничными рассуждениями о «садо-мазо» взирают на громадную античную арену, сплошь заставленную крестами, на которых корчатся миллионы и миллионы…
Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!
— И ты помог мне это понять! — воскликнула я. — Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было — у нас на Руси?
— Именно так, — кивнул он. — Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу — ад… И наоборот. — И, немного помолчав, продолжал: — Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но — избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что — всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит — а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину — только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…
