Позвонив и договорившись о собеседовании во второй половине дня, я оделась так же, как несколько недель тому назад, когда собиралась на свое первое интервью. В этот раз я не испытывала эйфории, не было и радостного ощущения начала новой жизни, лишь унылое смирение с бесперспективностью собственного будущего. Я снова поехала на автобусе в центр Белфаста, потом пересела на другой маршрут, чтобы добраться до загородного дома. Выйдя из автобуса, я увидела вовсе не густые заросли и высокие деревья из своих воспоминаний о Кулдараге, а аккуратно подстриженную изгородь, обрамлявшую подъездную аллею, ведущую к квадратному серому особняку в георгианском стиле. Высокие и узкие окна его фасада выходили на ухоженные зеленые лужайки. Здесь не было ни разросшихся кустов рододендронов, где могли бы играть дети, ни струящегося ручья с лягушками. Однородную зелень газона разбивали лишь цветные пятна розариев.
Не было здесь и приветливой Розы со смеющимися глазами. А на пороге у открытой двери стояла холодная блондинка, такая же ухоженная, как и ее лужайки. Пока она вела меня через холл в выдержанную в единой цветовой гамме гостиную, с букетами роз в хрустальных вазах на столиках красного дерева, я задавалась вопросом, где же дети. Вскоре прозвучал ответ на мой незаданный вопрос: дети в детской с временной помощницей.
И снова мой отрепетированный рассказ прошел на ура; и снова договорились, что я перееду в комнату няни, а мое жалованье составит три фунта в неделю. На этот раз в моей комнате был телевизор, а по вечерам я могла ужинать вместе с семьей. После того как эти формальности были улажены, меня повели знакомить с моими подопечными, снова мальчиком и девочкой, и оба оказались такими же миловидными блондинами, как и мама. Я тогда подумала, что в таком тщательно организованном хозяйстве наверняка первым был зачат мальчик, а второй по плану родилась девочка.
Пока ждали мужа, горничная внесла в гостиную блюда с мягкими сэндвичами. Чай из большого серебряного чайника разлили по тонким фарфоровым чашкам, сахар клали маленькими серебряными щипчиками, и я сидела на краешке бархатного кресла. Хозяйка сказала мне, что ее муж банкир, что ее последняя помощница по хозяйству уехала в Англию и ей был нужен кто-то, кто бы присматривал за обоими детьми, пока они не пойдут в школу, соответственно через год и два.
Я согласилась на все условия — да разве был у меня выбор? Но я с самого начала знала, что мы с ней никогда не станем друзьями. Я была для нее всего лишь наемной прислугой. Правда, потом я подумала, что, возможно, это даже к лучшему. По крайней мере, не буду строить иллюзий насчет того, что являюсь частью семьи.
Перед моим уходом меня коротко представили хозяину, высокому худому мужчине, возрастом чуть за тридцать, с вежливой улыбкой, которая не доходила до его глаз. И вновь я на двух автобусах вернулась домой, упаковала чемодан и рассказала матери о своей новой работе.
Впервые мать выглядела счастливой: она наконец-то нашла работу управляющей кофейни. Она поделилась со мной своей радостью, сказала, что ей нравится хозяин, энергичный молодой человек двадцати восьми лет, который только что начал собственный бизнес.
В красивом георгианском особняке холод одиночества пропитывал меня насквозь. С каждым днем я становилась все более безучастной. По вечерам ужинала вместе с семьей, а потом шла в свою комнату читать или смотреть телевизор. Эта семья была для меня совсем чужой. Я до сих пор скучала по Розе и ее детям, по теплу, которое ощущала в их доме.
В свой четвертый выходной, зная, что мать на работе в кофейне, я отправилась навестить ее. Она совершенно преобразилась — новая короткая стрижка, тщательно нанесенный макияж, красная помада, маникюр сделали ее молодой и современной. Она радостно улыбнулась мне, но в ее взгляде не было той любви, что я искала.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она.
— Может, выпьем кофе вместе? — предложила я, но про себя подумала: «Я здесь потому, что скучаю по тебе».
— О, дорогая, — ответила она, — конечно. Мы можем выпить по чашечке, но близится время ланча, и у нас будет запарка.
Мы сели за столик, и нас обслужила молодая официантка в темно-розовой с кремовым униформе, что было редкостью в Белфасте, где официантки до сих пор носили черное с белым. Мама поинтересовалась, нравится ли мне моя работа. Я описала ей все в подробностях — и дом, и сады, и детей, но не стала говорить, что в доме, хотя и гораздо большем, чем у Розы с Дэвидом, не было ни теплоты, ни веселья.
Я знала, что описываю матери дом ее мечты, но для меня это был не дом, а всего лишь здание. Менее через час, после спешного поцелуя и еще одной лучистой улыбки матери, я снова была на улице, и меня ждал целый день безделья.
Калейдоскоп самых разных лиц, с выражениями от презрения до злости, снова промелькнул у меня перед глазами, и голоса зазвучали в ушах. Первым был отец. И его насмешливая улыбка, с которой он все повторял мне: «Твоя мать больше не будет тебя любить, если ты все расскажешь. Все тебя осудят». Потом была мать и ее темный от злобы взгляд, которым она смотрела на меня в ночь, когда я истекала кровью, и ее шепот, которым она просила доктора отвезти меня в дальний госпиталь. Суровое выражение лица бабушки, в котором не осталось и следа былой любви ко мне. Перекошенное от ненависти лицо кузины Норы, когда она открыла мне дверь, и прячущийся за ее спиной ребенок. Эхо их голосов пронеслось в моей голове: «Антуанетта, тебя здесь не ждут. Нам все известно о тебе и твоем отце. Уходи и больше никогда не возвращайся. Не смей приближаться к нашему дому».
Каждый раз я будто заново переживала боль отторжения. Слезы подступили к глазам, стоило мне вспомнить последнее унижение, которое я испытала, когда Дэвид выгнал меня из своего дома. Отчаяние, с которым я боролась, пока собирала свои скудные пожитки, вернулось и снова поселилось во мне. Гордость, мое единственное оставшееся оружие, покинула меня, и ее место заняли тоска и жалость к себе. Я уже не видела серебристой опушки черного облака, накрывшего мою жизнь. Ее там просто не было.
Никто, подумала я, никогда не полюбит меня. Да, собственно, никто меня никогда и не любил. О, да, любили милую девочку в красивых платьицах, умненького ребенка с хорошими школьными оценками, трудолюбивого подростка, всегда готового нянчиться с детьми. Но кто любил меня беременную, изнасилованную, испуганную? Никто, даже мать.
Мимо меня проходили дружеские компании, влюбленные парочки. Люди, у которых были семьи, люди, которых любили. Я же была изгоем в этом недружелюбном мире, который был ласков со мной лишь шесть лет из прожитых пятнадцати. Мимолетное счастье никогда не задерживалось рядом со мной. Я была отвергнута всеми, и для меня был закрыт вход в мир людей. Единственная дверь, которую я видела перед собой, была обозначена табличкой «Выход».
Неужели мне суждено было стать вечной пленницей клетки, куда не проникали ни любовь, ни дружба, ни симпатия? Я чувствовала, что так оно и будет.
Зная о том, что виски притупляет боль, я направилась в ближайший паб. Невидимка, жившая во мне, заказала двойную порцию и с жадностью осушила ее. Бармен увидел во мне потенциального алкоголика и отказался повторить:
— В чем дело, малышка? Проблемы с бойфрендом? Ничего, найдешь другого, такая милашка.
Его слова звучали как будто вдалеке. К моему отчаянию присоединилась паранойя, и, вместо того чтобы различить нотки участия в его голосе, я расслышала насмешку.
Покинув уютное тепло паба, охваченная холодной решимостью, я двинулась в ближайшую аптеку. Там купила большую упаковку аспирина и набор бритвенных лезвий. Затем мое невидимое «я» направилось в бар, где продавали спиртное на вынос, и сделало свою последнюю покупку, бутылку виски «Буш Миллз». Теперь, когда мой прощальный набор был готов, я пошла в общественный туалет.
Бледное лицо смотрело на меня из зеркала, когда я стояла перед умывальником, накачиваясь виски и аспирином. Опасная смесь настойчиво просилась обратно, сдавливая горло с такой силой, что из глаз текли слезы. Следовала новая порция виски и таблеток, и так до тех пор, пока не были опустошены обе емкости. Я выбросила их в мусорную корзину и заперлась в кабинке. Опустив крышку унитаза, я уселась на стульчак и медленно вскрыла упаковку лезвий. Вооружившись одним из них, я начала кромсать свою руку, начиная с запястья и постепенно, дюйм за дюймом, продвигаясь выше. Пятнадцать порезов, каждый за год жизни, которой мне больше не хотелось. Кровь медленно сочилась из ран, стекала между пальцев, капала на пол. Как зачарованная, я наблюдала за этими ручейками, задаваясь вопросом, как долго будет истекать мое
