— Если тебе нужна моя помощь…
— Черт, ничего мне не нужно.
Не нужно — и ладно. Я вышла из дома и побрела к мастерской, заглянула внутрь. Дядя Иона шлифовал наждачной бумагой какую-то деревяшку, сначала с нажимом, потом легонько. Он водил рукой мягко и уверенно, словно гладил любимого зверька. В мастерской хорошо пахло, чистотой. Мне захотелось войти и понаблюдать, как он работает. Но у дяди было такое грустное лицо, что я постеснялась.
Я стала взбираться на холм, начинавшийся сразу за мастерской, шла к ним, к рыже-белой лошадке и вороному жеребцу. Старалась не бежать, идти медленно, чтобы не спугнуть. Пока я их гладила, обнюхивали мою рубашку, наверное, так они знакомились. Я решила, что нужно потом попросить у тети Билли морковок и яблок.
Там было удивительно спокойно, я стояла под плакучей ивой и смотрела на лошадей, слушала, как они фыркают и хрустят травкой. Ветки ивы нависали, как занавес, мне казалось, что я прячусь в тайном убежище, отгороженном от всего мира. Ветер шевелил ветки и мои волосы, сплетал их вместе, я была частью ивы, а она частью меня. Воздух чистый и легкий, не то что в Луизиане, где постоянно пахло испарениями влажной земли. Я опустилась на корточки и прислонилась спиной к стволу, закрыла глаза.
Мне снилось, что я еду верхом на той прелестной рыже-белой лошадке. Ее грива развевается на ветру, и моя тоже. Я увидела маму, стоявшую на гребне горы, она что-то мне кричит, широко открыв рот, но ветер относит ее слова в сторону. Я галопом устремляюсь к ней, сильно пришпоривая лошадь. Мама манит меня рукой, ее черными волосами играет ветер, а потом она отступает назад и исчезает. Я громко ее зову и… просыпаюсь, потому что рыже-белая лошадка меня обнюхивает.
Я торчала возле лошадей до тех пор, пока тетя Билли не крикнула, что ужин готов.
За столом почти не разговаривали, и это вполне меня устраивало. Все мои мысли были об одном: что я скажу маме и что скажет мне она? Даже дядя Иона не болтал, они с Энди едва притронулись к еде, только размазали все по тарелке. Ну а мы с тетей Билли подкрепились плотно, видимо, подспудно понимали, что для мытья горы посуды требуются силы, это же наша женская доля.
Когда кухня была приведена в порядок, мы все забрались в «шевроле» и отправились в больницу. Мы с Энди сидели сзади. Я сжимала его руку, и Энди ее не вырывал. Когда въехали в город, я стала вспоминать, все ли тут как раньше или что-то изменилось, но так и не поняла.
Припарковав у больницы машину, дядя посмотрел на нас в зеркало заднего обзора:
— Все, ребятки, приехали.
Я увидела в зеркале свою фальшивую, будто приклеенную улыбку.
Энди изучал собственные коленки.
Надо было выяснить то, что давно не давало мне покоя, то, что я подслушала в разговоре папы и Ребекки. От меня же вечно что-нибудь скрывали, хотя мне необходимо было знать. И я решилась:
— А он с мамой, наш братик? Или сестренка?
Дядя Иона резко обернулся:
— Кто-кто?
— Ребенок, которого мама родила от Харольда.
Дядя покосился на тетю Билли, не отпуская ручку на дверце, которую собирался отворить.
— Никакого ребенка не было, — призналась тетя, — мама нарочно это придумала, чтобы удержать Харольда. Но вышло все не так, как она хотела.
Дядя Иона погладил левой рукой рулевое колесо.
— Вышла одна беда. Убежал, бросил ее. — Дядя с силой потер щеку. — Даже когда она призналась, что наговорила про ребенка, дружок ее все равно дал стрекача.
Я представила, как мама пьет прямо из горлышка и заливается слезами, оплакивая беглого Харольда.
— Дрянной он был человек, — заметила тетя.
— Тосковала она о вас, ребятки, ой как тосковала, — сказал дядя. — И за Харольда хотела выйти для того, чтобы снова вас всех забрать.
— Ну коне-е-ечно, — протянул Энди.
— Поди разберись, чего ей было нужно, — тетя Билли удрученно покачала головой, — ее то в одну сторону несет, то в другую. Нрав у Кэти переменчивый, будто ветер.
Дядя Иона распахнул дверцу, но вылезать не стал.
Энди, стиснув кулаки, процедил сквозь зубы:
— Да точно он был, ребенок, только она его угробила, чтобы этот ее волосатый хорек Ха-ха-харольд не слинял.
У меня бешено застучало сердце, замерло, снова застучало.
— Энди, не смей так говорить, — сказала тетя Билли.
Энди отвернулся и стал смотреть в окно.
Дядя, натужно дыша, будто у него в горле застрял целый бык, просипел:
— Ваша мама была славной девчушкой. — Он сглотнул и продолжил: — Мы ведь и сами тоже… мы все рановато ушли от нашей матери, от твоей бабушки Фейт, не чаяли, как сбежать от папаши. Руби, бедняжка, вся в него была, скандалила, выпивала. А ваша мама… она просто не любила домашних хлопот, вот и стала попивать, со скуки. Хорошо, мне повезло, нашел свою единственную. — Он ласково сжал плечо тети Билли. — Дядя Хэнк даже не знает, что его сестры попали в аварию. Давно по лесам прячется, после того, как папаня наш избил его до крови, с тех пор мы Хэнка и не видели. А младший наш, Бен, тот вообще ничего не соображал, несчастный парень. Каждый на свой лад, мы все друг за дружкой уходили, оставили горемычную нашу маму на растерзание зверюге папаше. — Плечи дяди Ионы поникли. — А надо всегда сначала покумекать, понять, что к чему, вот и все.
Я смотрела на Энди, а он не сводил глаз с дяди Ионы.
Тетя Билли обернулась:
— Ваш дед был злобным гнусным старикашкой, выродок, одним словом. А мой Иона сама доброта. Он терпеть не мог папашиных фокусов. — Она вскинула подбородок. — Потому и ушел из дому, а теперь вот изводит себя. Хотя ни в чем его вины нет.
Дядя Иона откашлялся и сказал:
— Да, ребятки, жизнь иногда подкидывает нам серьезные испытания. Так уж устроен мир, таким он был от века. Ваша мама не всегда делала то, что следовало бы, но она всегда вас любила, это я знаю точно. — Он стал вылезать из машины. — Идемте, а то скоро уже перестанут пускать.
Мы выбрались наружу, ноги были как ватные. В больнице взошли на эскалатор и поднялись на второй этаж. В больничных коридорах шаги казались чудовищно громкими. Я была в белой блузке и черной юбке, тщательно расчесанные волосы блестели, губы я намазала розовой помадой, которую мне отдала Ребекка, а ногти — розовым лаком того же тона.
Энди был в футболке и джинсах, черные теннисные туфли, носок одной туфли почти прорвался, обидно.
У палаты номер 226 мы остановились.
— Она в полной отключке, — предупредил дядя, — так что держитесь, ребятки.
Мы вошли.
В палате было слишком даже прохладно. Свет горел только над кроватью. Встав в изножье, я смотрела на бесформенную глыбу, утыканную длинными трубками. Не сразу разглядела лицо. Опухшее, в черных и синюшных пятнах. Из-под одеял торчала забинтованная нога. Я стала внимательно ее изучать, лишь бы не смотреть на лицо. Решила уточнить:
— Это та палата, мы не ошиблись?
— Та, — подтвердил дядя.
Набравшись храбрости, я решилась подойти ближе, чувствуя затылком дыхание Энди, стоявшего сзади. Голова тоже была забинтована, все руки были в ранах и ссадинах. Мне показалось, что губ вообще больше нет; но потом я сообразила, что их не видно из-за сильно раздувшихся от ушибов подбородка и носа.
Я обернулась, хотела что-нибудь сказать Энди, и увидела, что он согнулся в три погибели, будто его ударили в солнечное сплетение.
