Я позвонил в дверь «Пузырьков» и поднял глаза, ожидая, что Хуанита выйдет на балкон. Но в дверях показалась Каталина Великая, она остановилась на пороге, уставившись на меня:
— Ах, это ты. Чего надо?
— Я хочу поговорить с Хуанитой. В чем дело, Каталина?
Она продолжала стоять в дверном проеме, не давая мне попасть внутрь. Потом все же обернулась и закричала вглубь дома:
— Хуанита, тут Тони!
Мы оба прислушались.
— Кто? — голос Хуаниты доносился из кухни.
— Тони, он хочет тебя видеть!
Опять на короткое время воцарилась тишина.
— Ладно, пусть поднимается!
Каталина отошла в сторону и пропустила меня в бар.
— Она на кухне. — И указала на лестницу.
Будто бы я не знал!
Хуанита готовила обед. Она чистила репчатый лук и чеснок, бросала на сковородку. Когда я подошел и поцеловал ее в шею, она даже не посмотрела на меня.
— Что ты делаешь?
Она пожала плечами:
— Ты же сам видишь.
Я сел за стол у нее за спиной и закурил. Каталина молча прошла мимо и закрылась у себя в комнате. Где-то в соседнем доме чирикала запертая в клетку птичка. Удивительный парадокс — лишенные свободы пичуги поют, чтобы обозначить право на собственную территорию. Их маленькое королевство — это клетка, тюрьма.
На Хуаните были выцветшая юбка, прикрытая фартуком, свободная футболка и домашние тапочки.
Молчание постепенно начинало угнетать меня.
От плиты соблазнительно пахло овощным рагу. Постукивания шумовки о край сковородки звучали как пистолетные выстрелы. Но тут Хуанита убавила огонь, накрыла сковороду чугунной крышкой и наконец обернулась ко мне, вытирая руки фартуком.
Потом она произнесла, не глядя мне в глаза:
— Ладно…
Я подождал. Но эта игра мне нравилась все меньше и меньше. Меня всегда раздражали подобные демарши. Я не вытерпел и спросил:
— Что происходит, Хуанита?
Она наконец подняла голову, не двигаясь с места и продолжая вытирать руки фартуком:
— А ты как думаешь, Тони?
Непонятная волна гнева захлестнула меня, поднявшись от желудка к голове. Грудь все еще болела при каждом вдохе, и простая прогулка от моего дома до «Пузырьков» заставила вновь захромать. А теперь еще и это. Но я постарался успокоиться, раздавил окурок в красной железной пепельнице, которая стояла тут почти двадцать лет, — подарок представителя фирмы «Чинзано».
— Вчера я виделся с Сильверио. Он должен был выйти на ринг для участия в незаконном бое, но все отменилось из-за приезда принца. Парню повезло.
— Да, я это знаю… Он все мне рассказал. Но ты ведь ударил его, так?
Ах, вот в чем дело!
— Ты поколотил его… Ты ведь у нас настоящий мачо, правда?
— Это он тебе такое сказал?
— А что, неправда? Да? Ты будешь утверждать, что мой сын все выдумал? Ты ударил его кулаком, Тони. А он же еще совсем мальчик… Я должна была предвидеть… Вечно одно и то же… Ты гордишься тем, что был боксером, да? Тебе надо показать себя… Ты всегда был несчастным придурком, самовлюбленным идиотом… Я никогда не чувствовала, что ты меня любишь, понятно тебе? Никогда! Ты приходил сюда, стоял, опершись о стойку… Как будто делал мне одолжение, Тони Карпинтеро, Великий Тони, настоящий мачо, способный отлупить всех и каждого.
— Ты закончила?
— Да, закончила.
Я аккуратно убрал пачку сигарет в карман пиджака, но прежде чем успел подняться со стула, дверь комнаты Сильверио распахнулась, и на пороге показался он сам с сигаретой во рту, руки он засунул в карманы брюк. На левой щеке у него красовался огромный синяк, доходивший почти до самого уха. Похоже, я двинул ему гораздо сильнее, чем мне казалось.
— Эй, не орите тут, у меня голова болит! Слышите?
— Ах, так ты дома, Сильверио?
— Ты сам, что ли, не видишь, дядя?
— Не зови меня дядей, Сильверио, это меня бесит.
— И что, ты его снова ударишь? — Хуанита повысила голос. — Давай, врежь ему, ведь это единственное, что ты умеешь! Ну же, врежь мальчишке как следует!
Я поднялся на ноги и пошел к двери.
— Ты куда? — спросила Хуанита.
— Пойду подышу свежим воздухом, здесь что-то слишком людно.
Сильверио с интересом наблюдал за нами, прислонившись к косяку.
— Слишком людно? — переспросила Хуанита.
— Да, я вижу тут обвинителя, судью и палача. — Я обернулся к Сильверио: — Почему ты не рассказал матери правду?
— Прощай, дядя.
Я сделал шаг в его сторону, но он стремительно ретировался и захлопнул за собой дверь. Я несколько секунд постоял перед дверью, ожидая, что Хуанита скажет что-нибудь. Но она молчала, а потому я спустился вниз, прошел через темный бар и вышел на улицу под мягкое осеннее солнце.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь на улице Кастельяна, а правая нога опять болит. За всеми событиями я даже и не вспомнил, что должен был купить лекарство. Оно называется «Мазь Слоана». В этот час все аптеки были закрыты, так что мне предстояло ждать до пяти.
Я попал в очень странный район. Кастельяна — это граница между моим миром — Маласаньей, Лавапиесом, центром Мадрида — и другим, районом Саламанка. Я был не в силах идти дальше. А потому свернул вправо и вошел а кафе «Хихон».
Администратор, представившийся как Барсенас, посоветовал мне подняться на второй этаж: в верхнем зале цены ниже. Я поблагодарил его и устроился за столиком. К счастью, я не застал в этот раз Луэнго, который имел обыкновение заходить сюда выпить аперитив.
Я попросил официанта принести блюдо дня. Он ответил, что по воскресеньям такого не бывает. Оказывается, сегодня воскресенье. А я и забыл.
Висенте Бальмаседа читал газету, устроившись за столиком в углу пустого бара «Эспресо». Он порядочно растолстел, а голова у него обрела очень странную цилиндрическую форму, и лицо его словно уменьшилось. Когда я подошел, он оторвался от своего занятия, подняв взгляд. Он встал и обнял меня.
— Тони, дружище, какая радость! Да садись же! Как дела?
— Кручусь-верчусь, Висенте, сам знаешь. Все еще работаю на Драпера.
— Старый козел Драпер…
Я сел рядом, а он отодвинул в сторону стопку воскресных газет. Потом добавил:
— Он зашибал такие деньжищи, когда служил в комиссариате, что и королю не снились, он сколотил целое состояние. Ты знаешь, сколько у него недвижимости?
