оказался Абрахимом.
Как только он выбрался на палубу и выжал воду из одежды, он, сжав кулаки, набросился на меня.
— Собака, разбойник, обманщик!
Я спокойно поджидал его, и мое спокойствие подействовало. Он остановился передо мной, так и не решившись начать драку.
— Абрахим-Мамур, будь вежлив — ведь ты находишься не в своем доме. Скажи только еще одно слово, которое мне не понравится, и я прикажу привязать тебя к мачте и высечь кнутом.
Побои являются величайшим оскорблением для араба, а вторым, не менее обидным по значению, — угроза их нанести. Абрахим рванулся ко мне, но мгновенно овладел собой.
— Ты держишь на борту мою жену!
— Нет.
— Ты говоришь мне неправду.
— Я сказал правду, потому что находящаяся на борту женщина не является твоей женой. Она обручена вот с этим молодым человеком, который стоит возле тебя.
Он бросился в каюту, но путь ему преградил Халеф.
— Абрахим-Мамур! Я — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абулаббас. Видишь, у меня в руках два пистолета. Я уложу тебя, как только ты захочешь пойти туда, куда мой хозяин запрещает ходить!
Мой маленький Халеф сделал такое лицо, что египтянин понял: эта угроза серьезная. Поэтому он отвернулся и фыркнул:
— Я буду жаловаться, как только вы ступите на сушу, чтобы высадить своих матросов.
— Жалуйся. Однако до тех пор, пока ты ведешь себя мирно, ты не враг мне, а гость.
Мы счастливо преодолели самые опасные места шелляля и могли теперь при необходимости перейти к делу.
— Теперь ты нам расскажешь, как Зеница попала в руки этого человека? — спросил я Ислу.
— Я позову ее, — ответил он, — она сама вам это расскажет.
— Нет, она должна оставаться в каюте, потому что ее появление озлобит и до крайности возбудит египтянина. Скажи нам прежде всего, мусульманка она или христианка.
— Она христианка.
— Какой конфессии?
— Вы называете ее греческой.
— Она не стала его женой?
— Он купил ее.
— Как! Возможно ли такое?
— Да. Черногорки не закрывают лица. Он увидел ее в Скутари и сказал ей, что любит ее и что она должна стать его женой. Она, конечно, высмеяла его. Тогда он поехал в Черногорию к ее отцу и предложил за нее очень крупную сумму. Тот, однако, выгнал этого человека. Тогда египтянин подкупил отца подруги, к которой часто ходила Зеница, и тот вступил в сделку с этим человеком.
— Каким образом?
— Он выдал ее за свою рабыню, продал Абрахим-Мамуру и составил расписку, в которой представил Зеницу рабыней.
— Так вот почему так внезапно исчезла подруга вместе со своим отцом?
— Только поэтому. Абрахим привез Зеницу на корабль и переправил ее сначала на Кипр, а потом в Египет. Остальное вы уже знаете.
— Как зовут того человека, который ее продал? — невольно спросил я.
— Баруд эль-Амасат.
— Эль-Амасат… Эль-Амасат… Имя кажется мне очень знакомым. Где я его слышал? Этот человек турок?
— Нет, армянин.
Армянин! О, теперь я вспомнил! Хамд эль-Амасат, тот армянин, который хотел убить нас в Шотт- Джериде, а потом убежал из Кбилли… Не он ли это был?.. Нет, вроде бы не сходилось по времени.
— Не знаешь ли ты, — спросил я Ислу, — нет ли у этого Баруда эль-Амасата брата?
— Нет. Зеница тоже не знает; я ее очень подробно расспрашивал об этом семействе.
В это время подошел слуга Хамсад эль-Джербая и обратился ко мне:
— Эфенди, я хочу кое-что сказать.
— Говори!
— Как зовут этого египетского шалопая?
— Абрахим-Мамур.
— Так! Следовательно, он был мамуром?
— Разумеется.
— Не заставляйте только меня верить этой басне, потому что я знаю этого человека лучше, чем он меня!
— А! Кто же он?
— Я видел его в числе тех, кто подвергся палочному наказанию, а так как это была первая экзекуцию подобного рода, на которой я присутствовал, то я очень обстоятельно разузнал о наказанном.
— Ну, так кто же он?
— Он занимал пост атташе при персидской миссии, или какой-то другой значительный пост, и выдал государственную тайну. Или совершил похожее преступление. Его должны были приговорить к смерти, но у него оказался покровитель, так что остановились на отстранении от должности и палочном наказании. Его имя Дауд Арафим.
Случайно оказалось, что цирюльник из Ютербога знал этого человека. Теперь у меня словно пелена с глаз спала. Я увидел его в Исфагане, на площади Альмай-ден-Шах, где его привязали к спине верблюда, чтобы доставить в качестве пленника в Константинополь. Очень недолгое время мой путь совпадал тогда с этим караваном. Так случилось, что и он меня видел, а теперь, видимо, вспомнил.
— Благодарю тебя, Хамсад, за сообщение. Разумеется, пока больше никому не говори об этом.
Теперь меня нисколько не беспокоила мысль, что Абрахим будет жаловаться. Не знаю, как эта мысль пришла ко мне, но я никак не мог избавиться от подозрения, что с Барудом эль-Амасатом, продавшим ему Зеницу, Абрахим познакомился не только при покупке девушки. Абрахим был разжалованным чиновником, потом оказался в плену, был присужден к наказанию, а теперь выдает себя за мамура, владеет большим состоянием — над этими обстоятельствами я крепко задумался.
Я решил никому не говорить о сообщении цирюльника, чтобы Абрахим не заметил, что его раскусили.
На ближайшей стоянке нам надо было высадить матросов, нанятых выше шелляля, поэтому наш корабль пристал в берегу.
— Бросим якорь? — спросил я рейса.
— Нет. Я отойду сразу, как только люди покинут судно.
— Почему?
— Чтобы избежать встречи с полицией.
— А Абрахим?
— Он сойдет на берег вместе с матросами.
— Я не боюсь полиции.
— Ты чужой человек в стране и находишься под защитой своего консула. Значит, тебе ничего не сделают… А!
Последнее восклицание относилось к лодке с вооруженными мрачными людьми. Это были хавасы, полицейские.
Лодка пристала к нашему борту, и все сидевшие в ней поднялись к нам на палубу еще прежде, чем мы достигли берега. Команда сандала, тоже высадившаяся здесь, рассказала о том, что Абрахим утонул в шелляле, а также сообщила о похищении женщины. После этого старый рейс Халид бен Мустафа, как мы позднее узнали, впопыхах прибежал к судье и произнес такую пламенную обвинительную речь против меня, убийцы из числа неверных, мятежника, разбойника, бунтовщика, что я, в сущности, должен был бы быть
