— Я принадлежу к немей.
— Немей! — сказал он пренебрежительно. — Так ты бостанджи [70] или безирган [71]?
— Ни тот ни другой. Я — язмакджи [72].
— Писатель? Вай-вай! А я-то принял тебя за храброго бедуина! Что такое писатель? Это не мужчина: он только грызет перья и пьет чернила. У писателя нет ни крови, ни сердца, ни мужества, ни…
— Остановись, — прервал его мой слуга. — Мурад Ибрахим, ты видишь, что у меня в руке?
Халеф спустился с лошади и стоял перед турком с бегемотовой плеткой в руках. Тот нахмурился, но ответил:
— Плетка.
— Чудесно. Меня зовут Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абулаббас ибн Хаджи Дауд аль-Госсара. Этот сиди — Кара бен Немей. Он никого не боится. Мы пересекли Сахару и весь Египет, совершили много героических дел. О нас говорят во всех кофейнях и на всех кладбищах мира. И если ты осмелишься сказать еще хотя бы одно слово, которое не понравится моему эфенди, ты отведаешь вот этой плетки, хотя ты и верги-баши, а при тебе состоит множество людей!
Угроза возымела исключительно быстрое действие. Оба бедуина, бывшие до сих пор моими провожатыми, отскочили на несколько шагов — как будто увидели изготовившегося к укусу скорпиона. Матросы и другие спутники турка вскочили и рванулись к оружию, сам же верги-баши поднялся с поразительной легкостью. Он схватился за свой пистолет, но Халеф уже приставил к его груди ствол своего собственного ружья.
— Хватайте его! — приказал верги-баши, в то время как сам он осторожно опускал свой пистолет.
Храбрецы сохранили, правда, угрожающее выражение на своих лицах, но ни один не осмелился дотронуться до Халефа.
— Угрожать плетью верги-баши? Знаешь ли ты, что это означает? — спросил турок.
— Знаю, — ответил Халеф. — Угроза плетью означает, что верги-баши отведает ее, если осмелится и дальше говорить в прежнем тоне. Ты — турок, государев раб, я же — свободный араб!
Я заставил своего верблюда опуститься на колени, сошел на землю и вытащил свой паспорт.
— Мурад Ибрахим, ты видишь, что вас мы боимся меньше, чем вы нас. Ты сделал очень большую ошибку, оскорбив эфенди, который находится под покровительством падишаха!
— Под покровительством падишаха, да благословит его Аллах? Кого ты имеешь в виду?
— Себя.
— Себя. Ты немей, стало быть, гяур…
— Опять ты меня оскорбляешь, — прервал я его.
— Ты — неверный, а о гяурах в Коране сказано: «О вы, которые уверовали! Не берите себе близких друзей, кроме вас самих. Они не преминут вам вредить, они хотели бы того, чтобы вы попали в беду». Как же может неверный быть под покровительством государя, являющегося защитником правоверных?
— Знаю я слова, которые ты говоришь. Они содержатся в третьей суре Корана, в суре Имран. Но раскрой свои глаза и склонись в смирении перед паспортом, данным падишахом. Вот он.
Верги-баши взял пергамент, прижал его ко лбу, глазам, груди, отдал земной поклон и прочел. Потом он вернул мне паспорт.
— Почему ты мне не сказал сразу, что ты аркадаш [73] султана, то есть находишься под его опекой? Я бы не назвал тебя гяуром, хотя ты и принадлежишь к неверным. Добро пожаловать, эфенди!
— Ты приветствуешь меня и, не переводя дыхания, позоришь мою веру! Мы, христиане, знаем законы вежливости и гостеприимства лучше вас: мы не называем вас гяурами, потому что наш Бог един с тем, кого вы зовете Аллахом.
— Ты — эфенди, а образованный господин всегда сможет найти основания и доказательства, даже если он не прав… Откуда ты прибыл?
— Из страны Гипт [74], там, на западе.
— А куда ты направляешься?
— В Эт-Тур.
— А потом?
— В монастырь на Джебель-Синай.
— Так тебе надо переправиться через море?
— Да. Куда идет твой корабль?
— Тоже в Эт-Тур.
— Не возьмешь ли меня с собой?
— Если ты хорошо заплатишь и позаботишься о том, чтобы мы не осквернились от тебя.
— Об этом не заботься. Сколько ты за это хочешь?
— За всех четверых да еще за животных?
— Только за меня и моего слугу Хаджи Халефа. Эти двое мужчин вернутся со своими животными назад.
— Чем ты будешь платить? Деньгами или чем другим?
— Деньгами.
— Еда наша?
— Нет. Вы дадите нам только воды.
— В таком случае ты заплатишь за себя десять, а за своего Хаджи Халефа восемнадцать мисри [75].
Я рассмеялся бравому малому в лицо. Это было чисто по-турецки: за короткий переезд и несколько глотков воды потребовать восемнадцать мисри, то есть почти тридцать четыре талера.
— За день ты дойдешь примерно до бухты Наязат, где твое судно станет на ночь на якорь? — спросил я.
— Да.
— Значит, к полудню мы будем в Эт-Туре?
— Да. Почему ты спрашиваешь?
— Потому что за такую короткую поездку я не дам восемнадцати мисри.
— Тогда ты останешься здесь и будешь вынужден плыть с каким-нибудь другим капитаном, который запросит еще больше.
— Я не останусь здесь и не поплыву с другим. Я отправлюсь с тобой.
— Тогда ты дашь ту сумму, которую я назначил.
— Слушай, что я тебе скажу! Эти двое проводников дали мне своих верблюдов и сопровождали меня пешком от Каира всего за четыре талера Марии-Терезии. Во время хаджа каждый паломник перебирается через море всего за один талер. Я дам тебе за себя и за слугу три талера — этого достаточно.
— Тогда ты останешься здесь. Мой самбук — не торговое судно — он принадлежит султану. Я взимаю закат [76] и не могу брать на борт пассажиров.
— Как раз потому, что твой самбук принадлежит султану, ты и должен меня взять. Посмотри-ка еще раз в мой паспорт! Здесь написано: «Оказывать любую помощь, даже бесплатно, заботиться о безопасности». Ты понял? Частному лицу я должен был бы заплатить, сколько он потребует. Слуге же султана мне платить не надо. Я добровольно даю тебе эти три талера. Если ты еще не понял, то я сделаю так, что ты возьмешь меня даром.
Ему стало ясно, что я загнал его в угол, и он несколько умерил свои требования. Наконец, после долгого спора он протянул мне руку.
— Пусть будет так. Ты находишься под покровительством падишаха, и я возьму тебя с собой за три талера. Давай их!
— Я заплачу их, сходя с корабля в Эт-Туре.
— Эфенди, все ли христиане такие жадные, как ты?
— Они не жадные, они предусмотрительные. Позволь мне пройти на борт. Я хочу спать на корабле, а не на берегу.
Я расплатился с проводниками, которые, получив еще и бакшиш, немедленно взобрались на своих
