— Знаешь ли, кто я? — спросил меня дервиш.
— Нет, но догадываюсь.
— Ну, так кто я?
— Ты Абузейф.
— Верно. На колени передо мной, гяур!
— Разве не написано в Коране, что поклоняться должно одному только Аллаху?
— На тебя это не распространяется, потому что ты неверный. Я приказываю тебе стать на колени, чтобы выразить свою покорность.
— Я еще не знаю, заслуживаешь ли ты почтения, и даже если бы я узнал это, то выразил свое уважение к тебе другим способом.
— Гяур, ты встанешь на колени, или я снесу тебе голову!
Он встал и выхватил свою кривую саблю. Я приблизился к нему еще на один шаг.
— Ты в самом деле Абузейф или палач?
— Я — Абузейф и сдержу свое слово. На колени, или я положу твою голову к своим ногам!
— Береги свою собственную!
— Гяур!
— Трус!
— Что! — зашипел он. — Ты назвал меня трусом!
— Почему ты напал на самбук ночью? Почему переодел своих шпионов в женское платье? Почему ты показываешь отвагу здесь, окруженный и защищенный своими людьми? Стал бы ты против меня один на один — посмотрел бы я на твою удаль.
— Я Абузейф, Отец Сабли, и десять человек, таких, как ты, ничего не смогут сделать против моего клинка!
— Так смело можно говорить, когда боишься действовать!
— Действовать? Разве этот десяток на месте? Будь это так, я бы доказал тебе в одно мгновение, что говорю правду!
— Десятка не надо… Достаточно одного.
— Может быть, ты и хочешь стать этим одним?
— Ба! Ты же этого не позволишь!
— Почему это?
— Потому что ты боишься. Ты убиваешь языком, а не саблей.
После своих слов я ожидал от разбойника усиленного взрыва гнева, однако был разочарован. Он спрятал свой гнев под холодным, убийственным спокойствием, снял саблю с пояса у своего соседа и протянул ее мне.
— Вот, бери и защищайся! Скажу тебе открыто: даже если ты обладаешь ловкостью Афрама и силой Келада, при третьем моем ударе ты станешь трупом.
Я взял саблю.
В странной ситуации я оказался. Видимо, Отец Сабли фехтовал, по восточным понятиям, отлично, но я знал, что восточный человек чаще всего оказывается в сравнении с европейцем столь же плохим фехтовальщиком, как и плохим стрелком. Мне еще не довелось скрестить клинки с восточным противником по всем правилам фехтовального искусства, и хотя врученная мне сабля была довольно непривычной — слишком легкой для парирования ударов, но весьма тяжелой для обманных движений, — я испытывал большое удовольствие, готовясь продемонстрировать Отцу Сабли превосходство европейской школы владения холодным оружием.
Вокруг нас собрался весь экипаж. Кажется, никто не сомневался, что при третьем ударе Абузейфа я в самом деле стану мертвецом.
Отец Сабли напал на меня столь быстро и резко, не признавая никаких правил, что у меня не было времени занять оборонительную позицию. Я парировал нечеткий удар из кварты [80] и тут же попытался использовать ослабление его защиты. К моему удивлению, от удара наотмашь он ловко увернулся под моим клинком. Абузейф поставил защиту и попытался сделать обманное движение, но неудачно. Я в свою очередь точно так же защитился и поразил его кончиком сабли. Мой укол пришелся в задницу, поскольку я вовсе не собирался серьезно ранить его. Разъярившись, Отец Сабли забылся, отступил для разгона и в прыжке попытался снова нанести удар из кварты. Я сделал полшага вперед, поставил жесткий заслон — оружие вырвалось у него из руки, описало в воздухе широкую дугу и, перелетев через фальшборт, упало в воду.
Все вокруг замерли. Я отступил и опустил оружие. Отец Сабли стоял передо мной, неподвижно уставившись мне в глаза.
— Абузейф, ты очень искусный фехтовальщик!
Мои слова вернули его в сознание, но вопреки своему ожиданию я увидел на его лице не признаки гнева, а изумление.
— Человек, ты — неверный, а все же победил Абузейфа.
— Ты облегчил мне поединок, потому что фехтовал необдуманно. Мой второй удар стоил тебе крови, а третий выбил у тебя оружие. Да, я совершенно не был готов к своему третьему удару, тогда как твой должен был меня поразить насмерть. Вот твоя сабля — я в твоих руках.
Разумеется, этот взвешенный призыв к его благородству возымел успех.
— Да, ты в моей власти, ты мой пленник, но свою судьбу ты держишь в собственных руках.
— Как это?
— Если ты сделаешь то, что я от тебя потребую, ты скоро снова станешь свободным.
— Что я должен сделать?
— Ты обещаешь, что будешь заниматься со мной фехтованием?
— Да.
— И учить меня так, как этому учат у немей?
— Что ж, могу.
— И пока будешь плыть на моем корабле, ты не дашь увидеть себя ни одному чужому глазу?
— Хорошо.
— Ты должен немедленно покидать палубу по моему приказу, когда на горизонте покажется любой другой корабль.
— Согласен.
— Своему слуге ты не скажешь ни единого слова.
— Где он?
— Здесь, на корабле.
— Связанный?
— Нет, он болен. Точнее, ранен в руку, а еще у него сломана нога, так что он не может подняться.
— Тогда я не могу дать такое обещание. Мой слуга — мой друг, за которым я должен ухаживать. Тебе придется разрешить мне видеться с ним!
— Я не разрешаю этого, но обещаю тебе, что о нем будут хорошо заботиться.
— Этого мне недостаточно. Если он сломал ногу, я должен ему ее выправить. У вас на судне нет, пожалуй, никого, кто бы понимал в этом.
— Я сам в этом понимаю. Не хуже врача. Я перевязал ему рану и положил ногу в лубок. У него уже нет болей. У тебя есть друзья среди инглис?
— Да.
— Это значительные люди?
— Среди них есть паши.
— Значит, они тебя выкупят.
Это было нечто совершенно новое! Стало быть, убивать он меня не хотел. Он требовал только, чтобы я оплатил свою свободу.
— И сколько же ты желаешь?
— У тебя при себе очень мало золота и серебра. Сам ты не сможешь себя выкупить.
Значит, мои карманы он уже проверил. Но то, что я зашил в рукава моей турецкой куртки, он не нашел.
