— Рррээ!
Услышав команду, верблюд снова улегся. Вторая попытка удалась, хотя всадник и испытал два резких толчка. Я же вознамерился устроить еще один выговор хозяину:
— Деведжи [88], ты сам-то умеешь ездить на джеммеле?
— Да, господин.
— И управлять тоже можешь?
— Да.
— Нет, ты этого не можешь, потому что ты совсем не знаешь, что для управления верблюдом нужен метрек [89].
— Прости, господин.
Он сделал знак слугам, и те принесли погонялки. Теперь и я забрался на верблюда.
Сейчас мы производили совсем другое впечатление, чем оно было бы в том случае, если бы мы удовлетворились жалкими вьючными верблюдами. Наши седла были очень красиво отделаны кистями и пестрым шитьем, а попоны так велики, что полностью закрывали животных. Мы выехали на улицу.
— Куда? — спросил я Албани.
— Выбор я предоставляю вам.
— Хорошо. Значит, через Баб-эль-Медину!
Мой новый знакомый притягивал взгляды всех встречных: его одежда слишком бросалась в глаза. Поэтому я пустился в путь по многочисленным боковым улочкам и после нескольких объездов счастливо выбрался к воротам.
До сих пор Албани сносно держался в седле. Но вот наши верблюды пошли «медвежьей рысью», их обычным аллюром, из-за которого новички получают великолепную возможность познакомиться с морской болезнью, не увидев даже ни одной капли соленой воды. Вначале Албани еще смеялся над самим собой. Он не владел умением смягчать толчки животного собственными движениями. Он клонился то туда, то сюда, то вперед, то назад. Его длинное арабское кремневое ружье мешало ему, а огромная сабля, бряцая, била верблюда по боку.
Вскоре мы оставили за собой небольшую возвышенность, и теперь перед нами открылась широкая равнина. Албани, казалось, все больше и больше осваивался в седле: он уже не жаловался. Так мы преодолели за час, наверное, две немецкие мили, когда перед нами возникла фигура одинокого всадника. Он был примерно в полумиле от нас и ехал, по всей видимости, на отличном верблюде, потому что расстояние между нами буквально таяло, и всего лишь через десять минут мы оказались лицом к лицу.
На всаднике была одежда состоятельного бедуина, а капюшон его бурнуса был глубоко надвинут на лицо. Его верблюд стоил дороже трех наших, вместе взятых.
— Селям алейкум! — приветствовал он меня, обнажая руку, чтобы откинуть капюшон.
— Алейкум! — ответил я. — Куда путь держишь в этой пустыне?
Его голос звучал мягко, почти как голос женщины. Его рука была хотя и загорелой, но маленькой и нежной, а когда он откинул капюшон, я увидел совершенно безбородое лицо, карие глаза живо рассматривали меня… Это была… женщина.
— Мой путь ведет меня всюду! — ответила она. — А куда ведет тебя твой?
— Я еду из Джидды, объезжаю своего верблюда, а потом снова вернусь в город.
Ее лицо помрачнело, а взгляд стал недоверчивым.
— Так ты живешь в городе?
— Нет, я приезжий.
— Ты паломник?
Что я должен был отвечать? У меня были планы выдать здесь себя за магометанина; но когда спросили вот так прямо, я не осмелился ответить ложью.
— Нет, я не хаджи.
— Ты чужой в Джидде и, несмотря на это, приехал сюда не для того, чтобы отправиться в Мекку? Или ты был в священном городе раньше, или ты не правоверный.
— Я еще не был в Мекке, так как моя вера не похожа на вашу.
— Ты еврей?
— Нет, я христианин.
— А эти двое?
— Один христианин, как и я, а другой мусульманин, который собирается отправиться в Мекку.
При этих словах ее лицо внезапно просветлело, и она обратилась к Халефу:
— Где твоя родина, чужестранец?
— На западе, далеко отсюда, за великой пустыней.
— У тебя есть жена?
Халеф почти так же, как я, удивился этому вопросу, высказанному вопреки обычаям Востока. Он ответил:
— Нет.
— Ты друг или слуга этого эфенди?
— Я ему и друг, и слуга.
Тогда она снова обратилась ко мне:
— Сиди, поехали со мной!
— Куда?
— Ты любишь поболтать или просто боишься женщины?
— Ба! Вперед!
Она повернула своего верблюда и поскакала назад, по тому самому следу, который ее животное оставило на песке. Я держался рядом с нею, остальные поотстали.
Женщина была далеко не юной, и лучи пустынного солнца, а также лишения и напряженный труд задубили кожу ее лица и уже изрезали ее морщинами; но когда-то она, конечно, была привлекательной, и это было отчетливо видно по ней. Что привело эту одинокую всадницу в пустыню? Почему она ехала в Джидду, а теперь возвращалась с нами назад? Почему она была явно обрадована, когда услышала, что Халеф собрался в Мекку, и почему она не сказала, куда везет нас? Она была для меня загадкой. При ней было ружье, а на поясе виднелся ятаган; да! — в седельных ремнях верблюда торчал даже дротик, который может быть таким опасным в руке умелого араба. Она производила впечатление свободолюбивой бесстрашной амазонки, и это слово здесь было совершенно уместно, так как подобные воинственные женщины во всех краях Востока встречаются чаще, чем на Западе, где все-таки женщине предоставляется больше свобод.
— Какой это язык? — спросила она меня, услышав ответ Албани.
— Это язык немцев.
— Значит, ты немей?
— Да.
— Немей, должно быть, храбрые люди.
— Почему?
— Самым храбрым человеком был Султан эль-Кебир, Наполеон… и тем не менее его победили немей… шимаклер, северные немей, немси-немлекетлер, то есть австрийцы, и московиты. Почему твои глаза так пристально меня рассматривают?
Значит, она слышала и о Наполеоне, и об исходе европейской войны. Ясно, что у нее было необычное прошлое.
— Прости меня, если мой взгляд тебя оскорбил, — ответил я. — Я не привык в твоей стране встречать таких женщин, как ты.
— Женщин, носящих оружие? Женщин, убивающих мужчин? Женщин, даже управляющих своим племенем? Разве ты не слышал про Галие?
— Галие? — спросил я, вспоминая. — Разве она не из племени бегум?
— Вижу, что ты ее знаешь.
— Она была подлинным шейхом своего племени и разбила в сражении под Тарабой войска Мехмеда Али, которыми командовал Тунсун-бей?
