Валериан, у которого к прибытию Сендрин выпало несколько свободных от службы дней, снова вернулся в Виндхук, где в форте размещалось его воинское подразделение. Он ночевал в гарнизоне и в усадьбе не показывался. Сендрин радовалась, что избавилась от присутствия Валериана; его надменность была ей неприятна, почти так же, как и его взгляды, иногда вызывающие, иногда любезные, но всегда бесцеремонные, которые он бросал на нее при каждом удобном случае.
Адриана она видела редко. После первой и единственной беседы в ее комнате он больше ни разу ее не побеспокоил, и она уже мечтала о том, чтобы он побеседовал с ней еще раз и больше рассказал об этой стране и ее прошлом, о том, о чем не говорилось в книгах по истории. Первое время она хотела обратиться к Мадлен с вопросами о мистической смерти семьи Селкирков, но не решилась. Определенно, той не понравится, что Сендрин узнала правду — если это было правдой, — и Сендрин не хотела, чтобы у Адриана возникли сложности в отношениях с матерью.
Она спрашивала себя: что он делал целыми днями, как проводил время? Девочки рассказывали ей, что он часто бродил по виноградникам — факт, означающий, вероятно, лишь то, что он был дружен с некоторыми чернокожими, работающими там. Вполне возможно, что какое-то время он проводил в селении туземцев за горой. Иногда она видела, что он отправляется на тележке, запряженной лошадьми, в направлении Виндхука, постоянно пренебрегая при этом советом Валериана никуда не ездить без охраны. Каждый раз Адриан сидел на облучке один, без вооруженных сопровождающих и, насколько ей было известно, никогда не имел при себе оружия. Что такого было в Виндхуке, что оправдывало долгий путь туда и обратно? Об этом она ничего не знала. Девочки тоже ничего не рассказывали ей об этих поездках. У Адриана там есть друзья, — это все, что им было известно. Вероятно, возлюбленная, — заподозрила Сендрин и почувствовала при этом легкую зависть. Никакой ревности, Боже сохрани! Только легкий укол при мысли о том, что у него есть то, от чего она сама вынуждена была отказаться.
По вечерам она все чаще стояла у окна и рассматривала сооружение термитов. Все сильнее чувствовала она странную притягивающую силу, исходящую от него, нечто такое, что разжигало ее любопытство и одновременно вызывало у нее неприязнь. Но если за первые дни ее пребывания здесь термитник и вправду изменился, то теперь его форма оставалась неизменной. Он был высотой минимум в три метра, в форме конуса, а его очертания теперь не напоминали ни руку, ни человека. Сендрин решила отнести наблюдения первых вечеров на счет своей фантазии, хотя в глубине души вовсе не была в этом окончательно убеждена.
Само собой разумеется, она могла бы просто выйти в сад, чтобы получше рассмотреть это странное явление, но что-то удерживало ее от этого. Чаще всего она вовсе не думала об этом в течение дня, и только вечером, когда одна сидела в своей комнате перед огнем камина с книгой в руке и ее взгляд падал на окна эркера, она вспоминала о нем и ее охватывала дрожь.
Кроме того, она не хотела признаться себе в том, что на самом деле видела что-то необъяснимое. Поход в сад стал бы не чем иным, как признанием ее замешательства, а к этому она не была готова.
В первую же неделю своего пребывания на Юго-Западе она познакомилась с хозяином дома. Тит Каскаден был большим, тяжеловесным мужчиной с седыми волосами и закрученными усами. Его глаза — голубые, как и у всех членов семьи Каскаденов, — смотрели добродушно, почти покровительственно, и Сендрин он понравился с первого взгляда. Он оставался дома два дня, в течение которых разузнал о ней как можно больше, понаблюдал, как она ведет занятия с его дочерьми, затем снова уехал. Большую часть времени он проводил, разъезжая в сопровождении нескольких вооруженных людей от рудника к руднику. В стране, подобной этой, такое путешествие представляло собой долгую трудную поездку верхом, с возможными опасностями в виде засухи и диких животных. Сендрин немного сожалела о том, что Тит не задержался на более длительное время, так как он много знал об этой местности и ее коренных жителях и охотно об этом рассказывал. Обе девочки плакали, когда он уезжал, а когда Салома обратилась за утешением к гувернантке, а не к матери, Мадлен пронзила Сендрин мрачным взглядом.
По утрам, после молитвы, Сендрин, как правило, начинала занятие с короткой беседы о философии. Она выяснила, что в столь раннее время девочки лучше всего воспринимали сложные темы и с удовольствием размышляли над ними. Их внимание еще не отвлекали слуги, спешащие через двор по своим делам, а их головки еще не были переполнены математическими уравнениями, грамматикой и другими необходимыми вещами.
— Августин был одним из великих римских философов, — объясняла она как-то утром в начале третьей недели пребывания в доме Каскаденов. — Он жил в четвертом столетии нашей эры.
Его самая значительная мысль заключалась в том, что человек сможет познать окружающий мир, только познав себя, свои собственные мысли и чувства. Он был одним из первых, кто сказал: познай себя самого, и ты поймешь, что происходит вокруг тебя. Это стало началом новой эпохи в философии.
— Что такое эпоха? — спросила Салома.
Лукреция опередила учительницу.
— Век, глупышка.
Салома надула губы.
— Зато я знаю такие вещи, которые ты не знаешь.
— Это вовсе не так.
— Правда.
Сендрин вздохнула.
— Я прошу вас, прекратите. Конечно, Салома может знать что-то, чего не знаешь ты, Лукреция. Было бы плохо, если бы это было не так. Каждый человек имеет свою тайну.
— У вас тоже есть тайны? — спросила Салома.
— Расскажите нам какую-нибудь, — стала просить Лукреция, и вот уже спор утих. Все их внимание теперь было направлено на преподавателя.
— Конечно, у меня есть тайны, — ответила Сендрин с мягкой улыбкой. — Но они перестанут быть таковыми, если я вам о них расскажу.
— Пожалуйста! — взывала Лукреция. — Только одну!
Салома с воодушевлением кивнула.
— Всего одну тайну, фрейлейн Мук! Малюсенькую.
— Я могу признаться вам, что испытываю страх перед темнотой.
Салома, казалось, обдумывала, может ли она этим удовлетвориться, но у Лукреции вытянулось лицо.
— Это не тайна. Каждый боится темноты.
— Для меня это нечто иное, — возразила Сендрин и заколебалась, не зная, вправе ли она об этом говорить. — Знаете, мои родители давно умерли, и я много лет жила со своим братом. Мы не были богаты, как вы, иногда у нас не было денег даже на свечи. Несмотря на это, мы никогда не испытывали страха, даже когда нас окружала абсолютная темнота и мы знали, что не сможем зажечь свет, что бы ни случилось. К нам могли ворваться грабители или кто-нибудь еще, с кем нам не хотелось бы встречаться. Но для нас это не имело никакого значения, мы лишь тесно прижимались друг к другу, и нам казалось, что ничто и никто не может причинить нам зло. — Она сделала паузу, затем продолжала: — Но однажды мой брат ушел и оставил меня одну. С тех пор я боюсь темноты, так как нет никого, кто мог бы меня обнять.
Близнецы обменялись взглядами, затем Салома сказала:
— Мы тоже так делаем, когда нам страшно.
Сендрин довольно кивнула.
— Вот видите!
— А вы жили с вашим братом совсем одни? — спросила Лукреция, округлив глаза. — Даже когда были еще детьми?
— Мой брат на несколько лет старше меня. Да, будучи детьми, мы жили одни в собственной квартире.
— У каждого была своя комната?
— Нет. Мы были так бедны, что делили одну кровать на двоих.
Салома махнула рукой.
— Для меня это было бы нормально. Лукреция и я часто спим в одной кровати. Конечно, когда этого никто не видит.
