– Дебора, – с гордостью произнес Токсон, – не неженка. Она американка, в жилах ее течет моя кровь, и она не боится трудов и лишений, поэтому не заботься более о ней. Я знаю, впрочем, Пензоне, насколько я могу положиться на твою преданность. Ты, несмотря на свою легкомысленность, хороший малый. Я оказываю тебе доверие, оставляя на тебя все самое дорогое для меня в мире после дочери – я говорю про музей и лабораторию. Береги же их; а вскоре тебе придется, без сомнения, смотреть еще за более драгоценным, в случае, если, что весьма возможно, Дебора одна возвратится из предпринимаемого мною путешествия.
– Одна! Что вы говорите, папа? – вскричала молодая девушка. – Ведь не о смерти же вы говорите? – И с порывистым жестом она бросилась на шею к доктору, как бы желая защитить его от невидимой опасности.
– Да кто же говорит о смерти? – возразил ей Токсон. – Я имею твердое намерение остаться там живым и невредимым.
– В таком случае я останусь с вами!
– Этого нельзя, Дебби, так как там я буду зарыт в землю!
– Зарыт в землю! Живой и зарыт! Что вы говорите, папа? – И молодая девушка закусила губы, чтобы не расплакаться, а Пензоне произнес про себя: на этот раз нечего ошибаться, бедный дядя сошел с ума!
– Вы меня сейчас поймете, – произнес Токсон, – смотрите и слушайте.
Он жестом пригласил их следовать за ними в музей, дверь которого, от нажатия электрической кнопки, широко распахнулась перед ними.
Пензоне и Дебора превосходно знали все уголки музея; они могли, зажмурив глаза, назвать все вещи, помещавшиеся в нем: витрины, реторты, физические инструменты, анатомические препараты, – одним словом, все, находящееся в этом кабинете современного Фауста.
Вполне естественно, а отчасти, даже инстинктивно, что взоры обоих обратились на предмет, стоявший в глубине комнаты и который был им незнаком.
Это был продолговатый ящик в высоту человеческого роста, прислоненный к стене, и напоминавший древний саркофаг. Этот ящик, стоил, очевидно, больших денег, потому что был сделан из лака, как делаются китайские или японские вещицы, и сверху украшен богатыми орнаментами из позолоченной эмали, – верх восточного искусства, – и составлял прекрасную и дорогую вещь для коллекционера.
Мистер Токсон подвел их к ящику. Он не дал им времени рассмотреть его, а протянув руки, нажал скрытую под одним из украшений пружинку, и крышка отскочила.
В то же время Дебора и Пензоне в ужасе подались назад. Да и было от чего.
Внутренность ящика, тщательно обитая разноцветной шелковой тканью, была занята сухой и страшной на вид мумией. Представьте себе длинное костлявое тело, совершенно высохшее, закутанное и спеленатое с головы до ног узкими полотняными полосками, сквозь которые очерчивались конечности. Лицо мумий и ее скрещенные на груди руки оставались не закрытыми полотном, резко выделялись на нем своим темным цветом засохшего мяса, похожего на пергамент и покрытого коричневой краской с желтыми и красными разводами.
На голове мумии было надето нечто в роде эмалевой тары, превосходного рисунка и формы; но ей никто и не думал удивляться, так как все внимание было обращено на странную фигуру, которую она венчала. Сколько жалости возбуждало это мертвое тело с закрытыми глазами, с выдающимися скулами, с провалившимися висками и с чрезвычайно длинной бородой – бородой Святого Петра или какой-нибудь итальянской старой модели, – спускавшейся наподобие волны на грудь, кости которой можно было пересчитать через полотно.
– Представляю вам, – сказал после довольно
продолжительного молчания мистер Тоkcoh, – факира Сукрийяна.
Пензоне и Дебора слышали, как и все, об индийских факирах, личностях загадочных, полумонахах, эксплуатирующих суеверие индусов и ведущих затворнический или бродячий образ жизни, – есть факиры отшельники и факиры бродячие, – полный невероятных лишений и страшного умерщвления плоти.
Если труп, который они видят, труп факира, то его худоба, большая чем аскета, ничего не имеет удивительного. Но интересного что эти странные мощи могли представлять для доктора и для них?
– Сукрийяна, – продолжил Токсон, – ты мертв?
Дебора обменялась взглядом с Пензоне, настолько
вопрос доктора показался им странным. Мертв ли! Без сомнения, мертв и уже долгое время, о чем можно судить по степени сухости тела. Кто же в этом мог сомневаться? Задавая этот вопрос факиру, мистер Токсон нанес ему щелчком несколько сухих ударов, и тело факира зазвучало под ударами с неясной выбрацией, как дощечка из соснового дерева.
– Хорошо, – продолжал ученый, – он не мертв, как я и как вы.
И так как еще более пораженные молодые люди обменялись взглядом, то он невозмутимо продолжал:
– Вам легче всего это понять. В этом теле, похожем на мумию, иссушенном с виду, да и на самом деле, жизнь однако не угасла. Циркуляция крови совершенно не прекратилась. В этом вы сейчас убедитесь…
И взяв руку Пензоне, Токсон провел ею по лицу факира. Оно было холодно, как мрамор. Но внезапно он провел рукой по затылку мумии и сказал:
– Подержи здесь. Ты должен ощущать легкую теплоту.
Чувствовал ли Пензоне на самом деле под прядями волос, запутавшихся в его пальцах, незначительное повышение температуры? Быть может… Но он был так смущен и взволнован, что не мог дать себе точного ответа в своих впечатлениях.
Токсон сказал:
– Я должен рассказать вам историю этого ящика и его заключенного. Вы хорошо знаете, что я поддерживаю научные сношения со всеми частями света, и что почти повсюду у меня есть поверенные, готовые мне предложить, потому что знают, что я хорошо плачу за то, что меня интересует, разные редкости для обогащения моих коллекций.
Почти год тому назад я получил этот лаковый ящик из Калькутты от моего поверенного, по имени Ральф Хеггертон. Он описывал мне свою поездку в глубь Индостана и, извещая меня о посылке, отправленной на мое имя, прибавлял, что, зная мои работы по физиологии и биологии относительно искусственного продолжения жизни, содержимое этого ящика не может не заинтересовать меня.
Я получил ящик и вскрыл его. Сначала я, как и вы, думал, что обманут и что передо мною мумия, не представлявшая для меня никакого интереса. Впрочем, я имел некоторое подозрение. Сведения о моем поверенном из Калькутты позволяли мне считать его за авантюриста, скажу более, за человека, как говорят французы, de sac et de corde. Он был бесконечно обманут, прельстившись красотой этого лакового ящика, а затем, зная мою страсть к редкостям, захотел меня эксплуатировать. А сохраняя у себя этот саркофаг, не делался ли я причастным к похищению, сопряженном с ограблением какой-нибудь гробницы?
– Представьте, что требования Ральфа Хеггертона мне казались чрезмерными. За свой ящик и мумию он желал получить ни более, ни менее, как десять тысяч долларов!
– Пятьдесят тысяч франков!.. Хорош куш, – пробормотал Пензоне.
