Танго в стране карнавала

— Понимаешь, о чем я? — снова заговорила Кьяра, не дожидаясь моего ответа. Насмешка на ее лице сменилась ласковой улыбкой единомышленника. — Конечно, все ты поняла. Тогда ты пойдешь со мной в пятницу вечером.

— Куда?

— На фанк-вечеринку, разумеется.

— Ну, не знаю… Ты уверена, что это не опасно?

— Я уверена, что это чертовски опасно.

— Кьяра! Мне нужно подумать… — Но она уже сорвалась с места и удалялась.

На углу Кьяра приостановилась и снова окликнула меня:

— Да, закажи машину, ладно? Я свою кредитку потеряла. Давай, давай, решайся. Заедешь за мной в пятницу.

В полночь 2 июня 2002 года амбициозный журналист из «О Глобу» по имени Тим Лопес с целью раздобыть сведения о проституции несовершеннолетних и торговле наркотиками отправился инкогнито на нелегальную фанк-вечеринку — baile funk proibidao. Кариока-фанк, агрессивный гибрид рэпа и Майами бэйс,[63] с жестким пулеметным ритмом, на фоне которого поется о чем угодно, от полигамии до сбыта наркоты, был музыкальным новшеством, недавно выплеснувшимся из фавел и сразу подхваченным благопристойным бразильским обществом. В Комплекс Алемания, громадную старую фавелу, печально известную высоким уровнем преступности, Лопес пришел, вооружившись скрытой камерой, которая, что не удивительно, так и не была найдена, когда неделю спустя полиция обнаружила тело журналиста, порубленное на мелкие куски самурайским мечом. Жители Рио были в ужасе. Конечно, «О Глобу» никогда не входила в число изданий, любимых в фавелах, — в прошлом газета поддерживала жесткую военную диктатуру, а сегодня вдруг стала уделять серьезное внимание ежедневному и систематическому попиранию прав человека в фавелах Рио, — и все же действия Элиаса Maleuco, или Безумного Элиаса, пресловутого наркобарона, явно отдавшего этот приказ, казались чрезмерными и неоправданными.

В течение трех лет после убийства журналиста, пока полиция задерживала все новых правонарушителей, а бразильские СМИ доискивались до мотивов, заставивших наркомафию совершить столь жуткое преступление, в глазах общественного мнения втянутым в это дело оказался сам кариока- фанк. Газетные заголовки обвиняли новую музыку фавел в том, что она «подстрекает к насилию», «оправдывает торговлю наркотиками» и даже «приводит к тому, что женщины беременеют»! Бразильское общество негодовало. Срочно писались новые законы, налагавшие запрет на стихи, воспевающие насилие, а также на открытые концерты и вечеринки, так что диджеям и эм-си[64] пришлось прятаться и буквально уходить в подполье.

Дебаты по этому поводу до сих пор еще будоражат город, высказываются диаметрально противоположные мнения, хотя популярность proibidao[65] фанк-звезд, таких как эм-си Мистер Катра, не хуже стрелки чувствительного индикатора показывала, что не все в бразильском обществе негодуют по этому поводу одинаково.

— Меньше чем через пять минут я ворвусь к тебе как вихрь! — обещал тридцатисемилетний фанковский эм-си, считающийся чуть ли не крестным отцом всего движения. Он перекрикивался со своим агентом по рации, изо всех сил стараясь перекрыть рев мотора нашего взятого напрокат «фиата». В принципе, он выполнил бы свое обещание, если бы мы устроили гонки по Линья Вермелью (Красной линии) в северном Рио, печально известной как весьма опасная магистраль, и неслись бы мимо полицейских блокпостов на скорости 150 километров в час.

Решив положиться на Мистера Катру я попробовала расслабиться, внушая себе, что бразильские дороги похожи на автобаны Германии, что все водители здесь так же послушно соблюдают правила и наш водитель, в частности, знает, что делает. Так и было, пока мы не миновали пост полиции, осмотрительно устроенный за ограждением, — полицейские снайперы стреляли по фавеле, а банда по другую сторону вела ответный огонь, расшвыривая машины перед нами, как игрушечные автомобильчики.

Тут до меня дошло, что Мистеру Катре, возможно, плевать на собственную жизнь, а на мою и подавно, и машину он ведет соответственно. Он, видимо, разделял пофигистскую жизненную концепцию, гласящую: «Наслаждайся сегодняшним днем, потому что завтра может и не наступить». На Германию все это не было похоже даже отдаленно. Машины на дороге перед нами чудовищно виляли, а Мистер Катра, газуя, рычал:

— Идиоты хреновы! Опять эти легавые подняли стрельбу по фавеле прямо с государственной дороги! — Скосив на меня глаза с видом праведника, он махнул рукой и пояснил свою мысль: — Они же подвергают людей риску!

Я кивнула, потом взглянула на заднее сиденье, проверить, заметила ли моя подруга Кьяра, что за рулем сумасшедший, — но она хохотала, откидывая со лба темные волосы, лицо счастливое, как у одного из ангелов Чарльза Мэнсона.

Перехватив мой взгляд, она нагнулась, схватила меня за руку и прокричала:

— Правда же, он клевый?

Никакого разумного объяснения тому, для чего мы вдруг отправились исследовать кариока-фанк, не было, если не считать, возможно, желания угодить дорогому папе Римольди в Милане — Кьяра недавно сообщила отцу, что хочет заняться расследовательской журналистикой, чтобы он не прикрыл ее доверительный фонд, когда ей стукнет тридцать. По правде говоря, я подозревала, что кариока-фанк был просто еще одним предлогом, под которым Кьяра могла встречаться с прекрасными афробразильскими людьми. Ей вообще нравились негры: чернокожие дети, чернокожие художники, чернокожие танцоры, чернокожие интеллектуалы, чернокожие маньяки, убивающие свои жертвы топором. Она не проводила различий, лишь бы они все были черными.

— Это новый голос фавел, — просвещала она меня перед вечером пятницы, когда мы собрались сопровождать Мистера Катру в его турне по андеграундным фанк-концертам в Рио.

— Это чудовищно громкое пуканье, — прокомментировал Фабио, когда мы с ним остались одни. — Пуканье от того, что кое-кто заработал несварение, пережрав американской культуры.

Фабио был против задуманной нами «вылазки-миссии», объясняя, что все это слишком опасно, а качество музыки ниже всякой критики. За день до нее он даже объявил мне ультиматум, предложив сделать выбор между самбой и кариока-фанком, — указав на то, что это взаимоисключающие стили, а стало быть, любить оба невозможно.

Между Кьярой и Фабио заполыхала настоящая война за мои музыкальные пристрастия.

— Он просто унижен и злится, потому что понимает: самба свое отжила. Ее узурпировал белый средний класс Бразилии, — втолковывала мне Кьяра, кидая уничтожающие взгляды в сторону Фабио.

Сам Фабио в ответ беспечно улыбался, покачиваясь в гамаке на веранде:

— Я слышу все это уже много лет. Уверяю тебя, моя принцесса из среднего класса, самба будет долго жить и после того, как исчезнет и вымрет все то дерьмо, которое некоторые называют музыкой.

Местом, куда в тот пятничный вечер Мистер Катра собирался врываться, как вихрь, была «Ривьера», клуб, расположенный в саду на морском берегу, с плавательным бассейном, фонтанами в стиле Матюрена и неестественно высокой входной платой. Наша автокавалькада с визгом затормозила перед входом в клуб, море взволнованных белых лиц расступилось, и Катра со своей командой ворвались в клуб. Эта «Ривьера» — шикарное место для эксклюзивных концертов. Официанты в галстуках носились по залу, обитому бархатом, разнося расфуфыренным белокожим гостям шампанское в ведерках со льдом. В передней части зала уже толпились ребята и девицы отвязного вида, крутили бедрами, как делают девчонки в фавелах, только на этих были маечки-топики от фирмы «Гэнг» минимум по триста реалов каждая, а бунтовали они против своих предков, а не против общества. Позднее в тот вечер я разговорилась с одной из них, белобрысой девочкой-подростком в рваной белой маечке с надписью: «Не трогать», и спросила, почему ей нравится фанк.

— Потому что мой папаша его ненавидит! — прокричала она, показав полный рот дорогих скобок на зубах для исправления прикуса. Рядом с ней торчал с самодовольным видом ее длинноволосый парень. На сцене эм-си Фрэнки, последнее фанк-открытие, орал во все горло: «Ela, ela, ela, quer», что можно приблизительно перевести, как «Она… она… она… этого хочет», — после чего