крови, длинные глубокие царапины на щеках и на лбу, как будто его проволокли лицом вниз по кустам ежевики. Искалеченная рука подвязана к телу грязными полосками материи. Щеки и подбородок в щетине, глаза закрыты, дыхание вырывалось неровными толчками.
Я охватила все с одного-единственного взгляда, но мой мозг отказывался верить. Я смотрела с отстраненным интересом на собственные руки – вот они отвели спутанные волосы с его лба и глаз, поправили одеяла, обернув их вокруг его плеч, потрогали щеки. Мое тело знало лучше, что нужно делать, но в это отказывалось верить мое упрямое сознание. Открытие потрясло меня и вытеснило все остальное из головы. Ады не было, как будто она не существовала совсем, даже злоба и угрозы Вольфсона отступили и были забыты. Я ни о чем больше не думала, только много позже мне пришло в голову, что я могла найти тогда другие объяснения состоянию Фрэнсиса. Царапины могли сделать ногти Ады. Если не было другого оружия, она защищалась голыми руками, а может быть, нашла железный прут и сломала ему руку – как это похоже на нее! А потом наложила повязки, перед тем как бежать на болота, куда угодно только не обратно в дом.
Словом, я ни о чем не думала. Я только видела его здесь – раненого и больного, и только это имело значение в тот момент. Я произнесла его имя и, наклонившись, коснулась губами его губ. Он пошевелился, а я отпрянула назад, пораженная лихорадочным жаром, исходившим от него. Глаза его открылись, но он не видел меня. Его неповрежденная рука потянулась ко мне, и я взяла ее в свои руки.
– Ада, – произнес он еле слышно, и я нагнулась, чтобы слышать. – Ты еще здесь? Беги... Маленькая дурочка... Пока он не пришел...
Он сразу обессилел. Тяжелые веки закрылись. Я встала на колени рядом с кроватью, начала растирать его руку машинально, чувствуя, как зимняя стужа проникает мне в самое сердце. Он любит Аду. Он не смог удержать слова, вырвавшиеся в бреду, они оправдали его, но и выдали его чувства. Его раны получены, когда он ее защищал. Он пытался спасти ее, спасти от своего отца, от...
Мое озарение и его появление совпали идеально, но ведь он всегда любил драматические эффекты. Едва правда дошла до моего сознания, как раздалось мягкое деликатное покашливание от двери позади меня. Я обернулась, уже зная, кого там увижу. Ведь в одиночку, даже обладая своей страшной силой, Вольфсон никогда не смог бы похитить Аду и заточить ее в потайное место. Он говорил о своем сыне. И я, святая простота, сама назвала имя сына – Фрэнсис, что наверняка позабавило Вольфсона – о, еще как позабавило! Позволить мне думать, что речь идет о Фрэнсисе. Может быть, он даже вынашивал некий план, по которому на Фрэнсиса падет вся вина, а Джулиан предстанет благородным рыцарем-освободителем. Один Бог знает, что у опекуна было в планах, никому не дано проникнуть в глубину этого изощренного злодейского ума.
Потому что все время это был Джулиан, а не Фрэнсис. Сейчас он стоял, изящно прислонившись к косяку, и улыбался мне.
В следующие несколько секунд я перебрала три отчаянных варианта действий, отбрасывая их один за другим. Он стоял, загораживая единственный выход отсюда. Я, конечно, покрупнее Ады, но не сильнее ее. И уж никак мне не сравниться с Джулианом. Не было нужды умолять его, и нечем было пригрозить и напугать.
Разумеется, это Джулиан – с его любовью к роскоши, которая делает жизнь столь приятной, его «джентльменским» отвращением ко всякого рода труду, его страхом перед властным отцом и даже его симпатией к отвратительным сторожевым псам. Все указывало на него, как на злодея, а все, что я знала о Фрэнсисе, должно было исключать его из участников преступления. После случая с Дэвидом, когда я видела уверенные бережные руки хирурга за работой, я должна была поверить, что Фрэнсис никогда не откажет в помощи раненому. Джулиан и не был ранен, просто притворился, как он бы притворился и позже, явившись «спасать» Аду. Не удивительно, если он надеялся уговорить ее выйти за него, потому что это был бы для нее единственный путь избежать грязного цыганского плена.
Со своей приятной, ничего не значащей улыбочкой он протянул мне руку. Я поколебалась, но недолго. Бороться с ним бесполезно и унизительно. Я положила безвольную руку Фрэнсиса ему на грудь и поправила грязные одеяла. Это сделала бы любая женщина на моем месте из милосердия, но при этом улыбка Джулиана стала шире и многозначительнее. И тогда меня пронзил страх, я поняла, что совершила непоправимую ошибку. Как долго он стоял в дверях, наблюдая за моими действиями? Я не знала. Но кажется, он понял правду.
Но что сделано, то сделано, и я сказала:
– Позволь мне остаться, Джулиан. Ему нужна помощь. Он умрет, если...
– Да, здесь промерзаешь до костей, – весело согласился он, – здесь не место для тебя, кузина, с твоей ужасной головной болью.
Он смеялся. Я отступила назад, чтобы напасть на него. Увы, ему стали ясны мои намерения – тем более что я и не старалась особенно скрывать их. Он выпрямился. Потом вытянул правую руку, и я увидела в ней хлыст для верховой езды.
– Ну, кузина, неужели ты так плохо думаешь обо мне? – Увидев выражение моего лица, он показным жестом уронил хлыст на пол и показал пустые руки. – Я не причиню тебе вреда, Харриет, даже если ты набросишься на меня. Я просто заключу тебя в крепкие, но безобидные объятия. Ну же, иди сюда, кидайся на меня. Будет забавно.
– Джулиан, последний раз прошу, разреши мне что-то сделать для твоего брата. Я не стану сопротивляться и не убегу. Я сделаю все, что ты захочешь.
– Вот как? – Он окинул меня оценивающим взглядом. – Мы обсудим такую возможность позже, кузина. А сейчас тебе предстоит долгое ожидание. Ты проведешь его с удобствами, хочешь того или нет.
Предложенная рука была белой и нежной, как у девушки, но я знала ее силу. Не было смысла тратить слова, я уже и так достаточно унижалась. Я пошла прямо на него, надеясь, что вид у меня не жалкий, в последний момент он посторонился, и я вышла с высоко поднятой головой и ноющим от боли сердцем.
Как бедна наша речь, как трудно словами описать мое состояние. Я чувствовала накатывающую дурноту. Дурнота или сердечная боль – все это ощущение собственной слабости. Но тем не менее я решила при первой же возможности бежать.
Он не дотронулся до меня ни разу, но я чувствовала затылком его дыхание, так близко он шел за мной, роняя небрежно слова:
– Направо... Теперь вверх по ступенькам...
Мы ни разу не вышли на поверхность. Было темно, он хорошо знал дорогу, в отличие от меня. И я вынуждена была идти туда, куда он меня направлял – в башню. Она действительно соединена с подвалами. В конце коридора оказалась дверь. Ее отремонтировали, петли смазали и сделали новый запор (наверное, Вольфсон уже давно спланировал все, пока я восхищалась им, как наивный годовалый бычок, которого волокут на бойню).
Башня производила впечатление очень древней, надо полагать, она выстояла века еще до того, как сюда пришли монахи и возвели вокруг свои строения. Ступеньки узкие и покатые, вырезанные в толще каменных стен, и на каждом повороте маленькая площадка, вымощенная камнем, на которую выходила единственная дверь.
Все время путешествия по темному коридору и тускло освещенным ступеням башни я чувствовала присутствие еще кого-то, за спиной Джулиана, и иногда могла даже слышать осторожное постукивание по камню. На последней площадке я обнаружила, что не ошиблась. Джулиан встал рядом, и я, повернувшись, увидела зверя, его немигающий взгляд зеленых глаз и длинную морду. Я в страхе повернулась к двери, она была единственным спасением. В насмешливой пародии на любезность Джулиан распахнул ее передо мной и посторонился, пропуская вперед. Собака осталась на пороге и с пугающим выражением, почти человеческим, несвойственным животным, заглядывала внутрь. Джулиан опустился на колено, и зверь повернулся к нему, их головы соприкоснулись. Джулиан что-то говорил ему, а тот, навострив уши, внимательно слушал.
Джулиан поднялся.
– Надеюсь, тебе здесь будет удобно.
Я вдруг ощутила, что в комнате тепло. В большом очаге горел огонь, была даже какая-то мебель, на столе бутыль с вином и накрытое блюдо.
– Боюсь, тебе придется прождать несколько часов, – продолжал Джулиан, – здесь есть еда и вино, они
