Дом был в безопасности. Неладное творилось не с домом, а со мной. Когда я сидела, крепко стиснув руки, чтобы они не тряслись, то знала, что одной из моих бед было чувство беспомощности. Я непременно хотела решать сама, что со мной будет. Если я приму неправильное решение, то должна буду заплатить за это, но я должна иметь право выбора. Нельзя определить только направление урагана или будет ли извержение вулкана.
Чего можно ждать от женщины, которая не в состоянии даже решить, выходить ли ей замуж за человека, в которого она влюблена до сумасшествия!
Кевин не поедет со мной, если я решу преподавать в следующем семестре. Я знала это так же точно, как если бы он сказал мне об этом. Но три месяца – не слишком длительный срок, три месяца не должны были лишить меня этого выбора. Если Кевин не будет ждать три месяца, значит, я ему не нужна. Я могла бы выполнить свои обязательства и вернуться к Кевину, в его дом, для беззаботной, счастливой и мирной жизни.
Если Кевин все еще будет нуждаться во мне.
Когда Би сонно сказала, что можно было бы и идти спать, я чуть не закричала облегченно. Это было то, чего я хотела, – в постель, с Кевином, с его руками, обнимающими меня.
– Иди, – сказал Кевин. – Незачем всем нам бодрствовать ночью.
– А ты не идешь спать? – спросила я.
– Нет, мне нужно следить за событиями. Иди, Энн. Ты выглядишь утомленной.
Би шепнула что-то Роджеру, затем сказала вслух:
– Почему бы нам не пойти в библиотеку? Там есть две кушетки и удобные кресла. Мы могли бы вздремнуть.
Я готова была расцеловать ее за эти слова и тут же приняла ее предложение. Было ли состояние моих нервов так очевидно?
Поначалу смена обстановки принесла облегчение, но скоро я уже жалела, что мы перешли. Новые стены были хотя и толще обычных, но не такими массивными, как на кухне. Звуки шторма были слышны намного сильнее, и Кевин не загородил здесь высокие французские двери поскольку они выходили в замкнутый внутренний дворик. Они скрипели под напором ветра.
Роджер согласился прилечь на одну из кушеток, и Би села с ним. Меня не пришлось уговаривать лечь. Беспричинный страх – самая утомительная вещь из тех, что я знаю. Оттуда, где я лежала, я могла видеть красивую комнату во всю длину, как в сценической постановке или на картине. Она в самом деле напомнила мне фламандскую жанровую живопись – семейный интерьер, бытовой сюжет. Здесь была подчеркнутая светотень – огромные темные пространства нарушались заводями мягкого света, образовывающего причудливые тени. Маленькая лапочка портативного электрического фонаря освещала лица стареющей пары. Глаза Би были закрыты, голова склонилась в дремоте. Глубокие линии, изрезавшие ее щеки и лоб, делали ее старой, но это была мирная старость, безропотная и удовлетворенная. Глаза Роджера были сосредоточены на ее лице, его губы сложились в спокойную улыбку.
Другой фонарь создавал круг света вокруг тонких загорелых рук Кевина и книги, которую они держали. Это были красивые руки, исцарапанные во время долгой дневной работы, но приятной формы и нежные. Его лицо было в тени, но я могла видеть, как встревоженно он поднимает голову и прислушивается. Да, это была жанровая картина – два поколения, одно – отдыхающее после трудовой жизни, следующее – мужественное и сильное, готовое взять на себя ношу. Только меня здесь не было. Я была зрителем.
По мере того как я продолжала смотреть, меня не покидало чувство, что я чего-то не улавливаю. Передо мною была картина-загадка, подобная тем, что придумывают для развлечения детей, – найти головы десяти президентов Соединенных Штатов или двадцати животных, – но более сложная. Очертание скрытого объекта было здесь, замаскированное другими линиями и формами. При однократной яркой вспышке его можно было найти. А так он оставался невидимым, пока глаза не выделят его очертания среди других.
Кевин только притворялся, что читает. Он не переворачивал страницу уже десять минут. Наконец он закрыл книгу и поднялся на ноги. Глаза Би раскрылись. Она не была настолько расслабленна, как казалось. Мы все наблюдали, как Кевин подошел к окну и отдернул шторы. Он наклонился вперед, как будто бы пытался рассмотреть что-то в этом воющем темном хаосе с дождем, льющимся, подобно водопаду шириной в двадцать миль.
– Видишь что-нибудь? – спросила Би. Я была рада, что она взяла на себя этот глупый вопрос. Иначе его пришлось бы задать мне.
– Большой клен у северо-западного угла, – сказал Кевин.
Роджер раздраженно проворчал:
– Вы не можете видеть что-либо отсюда. Садитесь, Кевин. Вы действуете мне на нервы.
– Он, возможно, упадет, – продолжил Кевин.
– Упадет, значит, упадет, – констатировал Роджер. – Мы ничего не сможем сделать, если вы не собираетесь выплыть отсюда и поддержать, его.
Поза Кевина, несомненно, отреагировала на эту попытку пошутить. Он вытянулся вперед, как будто бы приготовился принять на себя большой вес. На нем были белые штаны, как у маляра, и старая рубашка с рукавами, закатанными выше локтей. Его взъерошенные коричневые волосы вились над ушами и на шее. Внезапная острая боль пронзила меня, как будто бы я поняла, что вижу его в последний раз.
– Он упадет, – сказал он тихо. – Вот сейчас.
Раздался треск, приведший к сотрясению всей конструкции здания. Эхо распространилось в воздухе как отдаленное небесное причитание.
Теперь я знала. Я не чувствовала ни страха, ни ужаса, а только удовлетворение от окончательного решения сложного уравнения. Не размышляя, даже не осознавая, что передвигаюсь, я вскоре обнаружила себя возле главных дверей, отпирающей засовы и пытающейся повернуть массивный ключ. Кевин был около меня, его лицо было перекошено, а руки пытались поймать меня. Он кричал:
– Какого черта ты делаешь? Ты с ума сошла? – И что-то вроде: «Впустишь ветер». Я поняла, почему он это сказал. Это заставило меня удвоить мои усилия. Кевину пришлось ударить меня. Я не виню его: ему больше ничего не оставалось делать.
