Звездочет

Тень на стене
удивительна мне,
потому что стоит на ногах.

12

Они встречаются перед представлением в очереди, изогнувшейся у входа в балаган, среди солдат и служанок, которые украдкой ласкают и щиплют друг друга, избегая взглядов чисто одетых детей, глядящих на них во все глаза.

Ассенс, журналист, похож на ходячее чучело в своем чересчур большом костюме, над которым парит шляпа с единственной опорой — стеклянным забралом его огромных очков. Он говорит не умолкая, но никто не обращает особого внимания на его комментарии. Его соседи слишком сосредоточенно предаются любви — зажатые в очереди, пожирающие друг друга глазами и не имеющие возможности использовать тело, материальность которого удостоверяется лишь щипками украдкой. Очередь изгибается в перистальтических движениях, а иногда внезапно содрогается, как от электрического разряда.

Он узнает Звездочета и пожимает ему руку как мужчина мужчине, хотя тут же предлагает пятнадцать сентимов — стоимость детского билета. Звездочет такой щуплый, что может сойти за ребенка в глазах контролеров.

Для себя самого Ассенс пытается применить другую уловку:

— Я журналист.

Взрослые платят одну песету. Кассирша, скрытая темнотой окошечка, как вуалью, говорит голосом бесцветным, глухим и далеким, будто бы ее там вовсе нет:

— Может, и журналист, да только без журнала.

— Хорошо, заплачу, — соглашается Ассенс — Я идеальный жених для этого кукольного театра, потому что жизнь превратила меня в марионетку. Хотя мной пренебрегают, я аккуратно являюсь на свидания.

Звездочет множество раз видел марионеток тети Норики, которые каждый год дают представление на «ярмарке начала холодов», но сегодня он не узнает кукол своего детства. Более проницательные и ловкие, более загадочные. Кажется, что каждая фраза, которую они произносят, за тысячью поворотами ключа хранит какой-то секрет. Звездочет уже не может слушать их с непосредственностью младенца, он морщит лоб, как маленький философ, упражняясь в трудном искусстве отличать истинное от ложного.

И все-таки, когда он видит их хохочущими, надувшимися, дерущимися, молотящими друг дружку палками, они кажутся ему прежними.

На сцене звучат три сухих удара:

— Тук! Тук! Тук!

Эта старая насмешница, тетя Норика, еще более ветхая и игривая, чем раньше, поддерживаемая нейлоновыми нитями, выкрикивает стишки.

Тук! Тук! Тук!

Тетя Норика: Взгляни, Батильо, кто стучится в дверь!

(Ее вечный внук-дьяволенок отвечает ей в унисон.)

Батильо: Это наш новый сосед, экземпляр научной ценности, потому что пальцы его без костей.

(Снова звучат удары.)

Тук! Тук! Тук! Пим! Пам! Пом!

Тетя Норика: Как же он тогда стучит?

Батильо: А у него есть пистолет.

Тетя Норика: Но ведь нет и двери, обо что же он ударяет?

Батильо: Он ударяет об наши головы

— Понимаешь, о чем идет речь? — спрашивает его Ассенс, сидящий рядом.

— Нужно понимать между строк? — догадывается Звездочет, для которого это упражнение в новинку и не по зубам. Он открыл совсем недавно, что в Кадисе нужно выворачивать слова наизнанку, чтобы обнаружить упрятанную загадку — то, о чем нельзя говорить. — Ну, тогда я сказал бы, что речь идет об этих — которые врываются в дома с пистолетами, чтобы хватать людей.

— Премия для кабальеро! — поздравляет его Ассенс. — Но ты разгадал не все, потому что у этих нежелательных соседей есть более сильный конкурент. Наш сосед сегодня Гитлер.

Ассенс показывает ему в полутьме балагана первую страницу газеты — той газеты, которую он любит, но в которой ему запрещено печататься. Он переделывает каждый очередной номер — пишет от руки красными чернилами свои комментарии поверх типографских столбцов.

Его палец указывает на фотографию, запечатлевшую приход немецкого соединения на пограничный пост, где одна стрелка указывает на Испанию, другая — на Францию. Немецкие солдаты под командой толстого сержанта выстроились в линию (одна нога по одну сторону границы, другая — по другую) и смотрят на брошенную фуражку бежавшего французского жандарма.

— Читай.

Под фотографией черная типографская подпись оспаривается красными буквами, выведенными рукой Ассенса: «Войска Гитлера стоят в Пиренеях, вооруженные до зубов. Сколько времени потребуется им, чтобы войти в дверь, которой не существует? Нас затаскивают в войну, как баранов на скотобойню».

— Это вы написали? — спрашивает Звездочет.

— Да.

— И вы думаете, что куклы тоже намекают на Гитлера?

— Эти куклы тети Норики — единственный свободный спектакль, который остался в наши трудные времена. Точно так же, как газета у тебя в руках — единственный независимый экземпляр в Кадисе и, может быть, во всей Европе. Каждый день я занимаюсь цензурой наоборот. Восстанавливаю то, что цензура выбросила. Но марионетки лучше, чем газета, рассказывают нам, что происходит. Не знаю, сколько они продержатся.

— Они не проходят цензуру?

— Проходят, конечно. Но марионетки импровизируют. Редкий спектакль обходится без отсебятины. Этот жанр изображает наше кукольное существование — наивный и бесполезный героизм, смутную печаль этого мира, размалеванного в пестрые пятна и в пурпур трагического веселья. Патетику и плутовство нелегко подвергнуть цензуре, Рафаэлито. Хотя я тебе сказал: не знаю, сколько они продержатся.

Обескураженный, Звездочет рассматривает сквозь щелки памяти марионеток своего детства, которые в его воспоминаниях фантастичны и цветасты, а сейчас превратились в кучку смертников, агонизирующих в дощатом балагане, как в гробу, готовом захлопнуться. Он смотрит на них новым взглядом. Мгновенное превращение попугая в ворона не было бы более поразительным. Он слушает шутки Норики и Батильо, как и тысячу раз до этого. Но, как если бы он изучал новый язык, он видит теперь острия дротиков,