и этот пенящийся корабельный корпус, застывший на выходе из гавани. Английский эсминец дает сигналы и спускает шлюпку. После проверки некий мертвенно-бледный человек сходит с борта среди английских матросов. Шлюпка отплывает, и «Мыс Горн» тонет в разливе белого сияния. Литзи исчезает, но на краю набережной остается чемодан с ее именем на наклейке.
Восхитительная фигурка Литзи тащится, будто груженная камнями, по направлению к отелю. Следя за тем, как она пересекает вестибюль, дотошные глаза Перпетуо замечают, что белый мрамор ее тела потемнел, словно бы отвергает свет. Она умирает, начиная от набережной, и продолжает умирать в лифте, где зеркало отражает ее печальное, зловеще отекшее лицо. Перпетуо летит вслед за ней по лестнице с бутылкой «Вальдепеньяса» в руке. Подбегает как раз, чтобы успеть заметить в глубине ее глаз огненный отблеск, который раскрывает перед ним ее кровоточащую душу. Он хотел бы сказать ей: «Я здесь. Я тебя люблю». Но слова, сбивая друг друга, убегают толпой из его сердца. Шаги Литзи удлиняются, тянутся, звучат, невидимые, за поворотом и затухают в конце коридора. Когда дверь комнаты закрывается, Перпетуо вдруг осознает, что стоит здесь, в коридоре, в шлейфе, тянущемся за смертью. Тогда он начинает умолять, шутить, угрожать, предлагать вино, обещать счастье и блаженство, обращаясь к двери, за которой слышится только безутешный плач, похожий на девчоночий.
Через некоторое время плач прекращается. Литзи, забравшись на подоконник, смотрит в море, ничего уже не ища в нем. Перпетуо догадывается. Начинает колотить в дверь: «С ума сошла! Не смей!» Все происходит со скоростью вдоха. Она не слышит ни музыкантов, начавших играть на террасе, ни ударов в дверь беснующегося Перпетуо. Ее тело балансирует над пустотой, но три ее пальца все еще держатся за подоконник, хотя по ним бежит липкий пот и она чувствует, как они разгибаются. Она падает в тот момент, когда Перпетуо кричит и роняет бутылку. Он слышит только звон стекла, но как ошпаренный бежит на улицу.
Ужасно. Солнце Кадиса проникает в расколовшийся череп и освещает расквашенный мозг. Вокруг собирается публика из «Атлантики» и рассматривает эту массу из мяса и крови, которая была прекрасной женщиной. Перпетуо заворачивает ее в простыню, берет на руки и прижимает к груди, чтобы унести. Охваченная его руками, простыня приобретает прежние прекрасные формы Литзи.
Этим же вечером умирает и Ассенс. Хроника его смерти, проговоренная им самим, лаконична. Когда он чувствует, что начинает умирать, — зовет жену.
— Фелисиана, — говорит он ей, — когда окончилась война, я превратился в безнадежный труп. Когда заболел тифом, перешел в категорию трупов неизбежных. И вот сейчас я достигну состояния трупа фактического. Я жалею только об одном.
— О чем, Дарио?
— Что никогда не напечатал в газетах, где я работал, самое важное в моей жизни сообщение.
— Какое сообщение, Дарио?
— Что я ни на одну минуту не переставал тебя любить, Фелисиана, с того самого раза, как увидел тебя впервые. Ты была лучшим событием в моей жизни. Напиши это красными чернилами в сегодняшней газете. Сделай это за меня.
Фелисиана отвечает ему, когда он уже мертв:
— Это сообщение, Дарио, лучшее из всех, которые я узнала в моей жизни. Но его я сохраню только для себя.
У ножек кровати лежит сегодняшняя газета, а рядом — перо и чернильница с красными чернилами. Фелисиана с нежностью смотрит на чернильницу, потом опрокидывает ее на первую страницу, подходит к окну и опускает газету в лоно легонько подувающего западного ветра.
— Я не умею писать, как ты, Дарио, — говорит она мертвецу, как будто он еще жив. — Это кровавое пятно будет твоим некрологом.
Затем она открывает ящик, где хранятся две таблетки, оставленные доктором Бустаманте, и возвращается к кровати. Она устраивает себе место рядом с недвижным телом, на которое снова надела очки, и, проглотив разом обе таблетки, спокойно ожидает последних сумерек, сжимая руку Ассенса, запачканную чернилами и еще теплую.
15
Дверь открывается, и в полутемной комнате появляется улыбающийся отец. Сон отлетает от Звездочета, возбужденного смутным предвкушением неизвестно чего. Достаточно одного неприметного жеста Великого Оливареса, этого поразительного соблазнителя, чтобы глаза Звездочета, все еще блуждающего в лабиринтах сна, прозрели и сосредоточились именно на той точке пространства, где должен начаться спектакль. Великий Оливарес достает монету, и рука его тут же превращается в сцену, тиранически завладевающую вниманием зрителя. Монета скользит, легкая, как снежинка, с указательного пальца на мизинец и исчезает в закрытом кулаке, из которого внезапно проклевываются четыре точно такие же монеты, зажатые между пальцами, а большой палец распрямляется в жесте
— Привет, Рафаэль! — говорит отец.
В последнее время они видятся не так уж часто, и непонятно, по-прежнему ли общими остаются их желания и надежды или уже нет. Жизнь Великого Оливареса круто изменилась: похоже, что он открыл золотоносную жилу или на него свалилось неожиданное наследство. Вокруг него сохраняется его обычная аура — ощущение, будто он вот-вот совершит что-то чудесное или очень лихое. Но в его фокусах карты вытеснены теперь монетами, которые с подозрительной легкостью размножаются в его пустых руках нищего безработного иллюзиониста. И так же легко и загадочно из них ускользают. Звездочету известно, что отец не считает ни деньги, ни часы, проматывая свое время в портовых барах, где его статная фигура в желтом рыбацком жакете мелькает среди спекулянтов, торгующих содержимым пакетов, которые Красный Крест посылает беженцам, дефицитными лекарствами и паспортами стоимостью в человеческую жизнь. Он делает обход этих злачных мест, будто какой-нибудь властительный сеньор, заглядывающий с проверкой на чердак своего дома.
Его наибольший интерес привлекают немецкие моряки, прислоненные, как некая странная мебель, к стойкам баров. В Кадис вернулись корабли. Английские торговые суда соседствуют у набережной с немецкими «Группа», «Бурма» и «Хуго Олдендорф», укрывшимися от преследования британских патрулей. Враждующие корабли стоят слишком близко друг от друга, канатам едва удается сдерживать пыл войны, ставшей здесь невидимой. Время от времени стеклянный глаз немецкой субмарины выглядывает у входа в гавань, между акул, и начинает изучать бухту, из которой не осмеливаются выйти английские сухогрузы, трюмы которых еще несколько дней назад были заполнены железной рудой и бокситами. Совсем недавно у испанских берегов была потоплена жемчужина Королевского флота — «Арк-ройял», и союзнические корабли, рискнувшие пересечь пролив, маячат на горизонте, напоминая фобы.
По ночам Великий Оливарес — другой человек. Он купил себе пальто «Бомбей», шевиотовую тройку, рубашки, какие надевают танцовщики, белые туфли на пробковой подошве и возвратился к былым своим привычкам. С волосами, блестящими от брильянтина, он появляется в самых дорогих клубах, где его знают по прошлым временам, и ждет рассвета со скептицизмом ночного гуляки, для которого ночь — вечна. В салоне «Пай-Пай», в усадьбе «Росалес», в ресторане «Касабланка» он охватывает своей ладонью пальцы женщины с персиковыми волосами, сжимающие рюмку «порто-флипа», и нашептывает ей бесконечные сладкие сентиментальные слова: он никогда не переносил одиночества. А за соседними столиками агенты стран «оси» внушают скептичным путанам, что лучший бизнес — не торговать телом, а запоминать беседы приезжих, затверживая иностранные слова, пусть и непонятные, но вонзающиеся в память, как булавки, — за них можно получить денег в три раза больше, чем за целую ночь в постели.
Сегодня утром у Великого Оливареса под глазами круги. Шаг его неустойчив, в губах угасает последний окурок. Прежде чем отправиться спать, он извлекает из воздуха монету и кладет ее рядом с несколькими другими на столик, освещенный узким лучом света, пробивающимся сквозь глухой сумрак комнаты и перенимающим у монет их дьявольский металлический отблеск.
