испанским кораблем „Юпитер'».
В любом случае его страсть направлена не только на сочинение сообщений. Дон проводит в башне долгие часы, их любовные утехи ничем не отличаются от голубиных. Они ведут ту же жизнь, что и птицы. Соединяются в гнезде на соломе, траве, земле, панцирях каракатиц, гальке, кусочках каменной соли, семечках конопли, горохе. Уже давно они захоронили передатчик в нескольких километрах от города, под кучей камней, у подножия дикой оливы. Ничто не мешает их ненасытной страсти, которая замирает на мгновение, лишь когда трещит голубиное яйцо и появляется птенец в желтом пуху.
Великий Оливарес научился изготовлять «порто-флип» и подает его Дон в грязной кастрюльке без эмали — такой же, какие служат поилками для птиц. Но даже несмотря на это, она время от времени внезапно покидает его, чтобы в какой-нибудь новой таверне дать своей страсти пожирать себя, и чтобы напиваться в одиночку, и чтобы ожидать неизвестно чего. Она говорит, что без этих моментов разлуки и дистанции не может думать о нем и оценить степень их любви. В таких случаях она оставляет дверь открытой и кричит с лестничной площадки: я ухожу, чтоб влюбиться в тебя еще больше, чтоб соскучиться по тебе!
В тот ветреный неуютный вечер отец и сын остаются в башне вдвоем. Великий Оливарес немного стесняется разыгрывать перед Звездочетом шпиона. Поэтому он прекращает свое наблюдение за «Фульгором» и заводит беседу о том, как чудесно было бы перекрасить воюющий мир, используя в качестве кисти взмахи крыльев летящего голубя. Внезапно голуби устраивают переполох. К счастью, Великий Оливарес закрылся на замок, и группа людей, ворвавшаяся на лестницу, вынуждена задержаться по ту сторону двери.
— Открой дверь, Оливарес! Ты не можешь убежать! Мы тебя накрыли!
Вопли пугают птиц. Великий Оливарес узнает тонкий и в то же время высокомерный голосок Себастьяна Пайядора, вдовца Инохосы.
— Ты смог провести немцев, но меня не проведешь! Я такой же маг, как ты, и сразу заподозрил твоих голубей. Тебя расстреляют как шпиона, Оливарес!
Через глазок просматривается его черный костюм, шляпа, фатовски сдвинутая на брови, и пижонская бабочка на кадыке. Он пришел в сопровождении шести мрачных жандармов в серых облегающих формах нового корпуса полиции, который только что организован под присмотром Генриха Гиммлера на смену старым полицейским. Лицо Великого Оливареса рухнуло.
— Это просто неприлично, что такой простак поймал меня на моем трюке, — говорит он сыну.
В беспорядке, который царит в башне, превращенной в голубятню, он разыскивает один из сундуков, наполненных воспоминаниями и приспособлениями, оставшимися от его сценической жизни. Он открывает его в клубе меланхолической пыли и вынимает черный плащ и шляпу с высокой тульей.
— Слушай, Пайядор, сегодня ты научишься кое-чему важному.
— Хватит уже, Оливарес! Будем ломать дверь.
— Научишься истине: для мага нет ничего невозможного.
— Мы знаем, что твой сын с тобой. Не делай глупостей! Сдавайся! Мы не хотим, чтоб с парнем случилось что-нибудь плохое.
К Великому Оливаресу возвращается его обычное красноречие, которым он всегда украшал свои выступления, дополняя его выразительными жестами.
— У меня здесь есть, Пайядор, волшебный плащ Гудини! Сейчас я в него завернусь!
— Открывай же наконец!
— Ты говоришь, что ты маг, — так входи же, если можешь, продажная душа! Представление совершенно бесплатное. Увидишь самое небывалое чудо, какого никогда не видели твои замусоренные глаза неудавшегося мага.
Прежде чем жандармы вышибли дверь, Великий Оливарес поставил в центре башни табуретку и взобрался на нее. Он просит Звездочета дать ему две жерди, на которые опирается локтями. Его культя висит безучастно. Когда дверь начинает поддаваться ударам, он отталкивает ногой табуретку и какое-то мгновение держится в воздухе, опершись на жерди. Но он отбрасывает их тоже и зависает безо всякой опоры в полуметре от пола. Черный плащ полностью закрывает его тело, которое начинает величественно подниматься, вливаясь в поток лучей, проникающих через окно в крыше, в то время как губы произносят: «Прощай, сын!» — а жандармы наводняют комнату.
— Чертов Оливарес! Не валяй дурака! Спускайся немедленно оттуда! — кричит дон Себастьян Пайядор.
Но Великий Оливарес уже пересек оконный проем, и его плащ колышется в дыре под натиском восточного ветра. Дон Себастьян Пайядор подскакивает, хватает край плаща и дергает. Пустой плащ оседает ему на голову, а глазам открывается квадрат солнечно-голубого неба, в который улетают голуби.
— Помогите мне подняться! Проклятие! — приказывает он своим.
Двое жандармов берутся за руки, и дон Себастьян Пайядор неуклюже протискивается до пояса в окошко и оглядывает двускатную крышу.
— Чертов Оливарес! — воет он. — Здесь никого нет! Как он это сделал? Спускайте меня сейчас же! Проклятие!
17
Когда падает пустой плащ, Звездочет чувствует, что в воздухе бесследно растворяется часть его жизни. В открытом окне все свершившееся не оставило и следа, кроме, может быть, тончайшей смеси пустоты и света. Восточный ветер терзает ставни, они открываются и закрываются, как бы подчеркивая таким способом очевидность исчезновения. Пока жандармы обыскивают комнату, дон Себастьян Пайядор, вдовец Инохосы, смотрит растерянно и уязвленно на плащ, лежащий горкой у табуретки, как труп, и на два шеста. Лоб его наморщен, а один глаз полузакрыт — он выглядит побитым, будто ему хорошо досталось в недавней драке. Хотя Звездочет ощущает угрозу в этом взгляде, постепенно меняющем выражение ошеломленности на гнев, ему хочется смеяться — от удовольствия, которое он испытал, принимая участие в сказочном бегстве отца, и от сладостного сопереживания отцовской свободе.
Полицейские беспорядочно двигаются по комнате посреди испуганного кудахтанья голубиных самок, сидящих, опустив крылья, на яйцах. Только они и не улетели. Один из жандармов двумя пальцами берет яйцо и рассматривает на свет темное пятно, в котором различимы тонкие нити кровеносных сосудов. Самка кружится возле него, не зная, что делать. Полицейские тоже не знают, что предпринять. Их тянет переброситься шутками по поводу всего случившегося, но убитый вид дона Себастьяна Пайядора, с которого, кажется, с живого содрали кожу, лишает их охоты веселиться.
— Ты остался сиротой, паршивец, — злобно бурчит дон Себастьян Пайядор, — твой папаша тебя бросил.
Звездочет в этот момент слишком переполнен ощущением чуда, чтоб поддаваться унынию. Ясно, что Великий Оливарес вернется. После войны в Кадисе много осиротевших или брошенных ребят, но ни у кого из них отец не исчезал еще таким прекрасным способом — поднявшись в небо. Конечно, отец его не был чересчур откровенен с ним по поводу своих планов на будущее. Растворившись в пустоте, он лишь прошептал: «Прощай, сын!» — и даже не бросил Звездочету прощального взгляда: лицо его было закрыто краем черного плаща, а шляпа с высокой тульей нахлобучена по самые брови. Но что может быть лучшим обещанием, чем этот несравненный жест отделения от земли и воспарения, освобождения от всех сил, что пригибают человека долу; чем этот насмешливый кукиш своре преследователей?…
— Я знаю, как он это сделал, — врет дон Себастьян Пайядор полицейским.
Потом он хватает Звездочета за подбородок. Даже прикосновение пальцев дона Себастьяна Пайядора не может разрушить очарование сна, ворвавшегося в реальность.
Потеря отца, которая для любого мальчика — горькая катастрофа, для Звездочета превратилась в сказочное происшествие. Он бестрепетно выдерживает направленный на него взгляд, хотя лицо дона Себастьяна Пайядора, вдовца Инохосы, искажено судорогой злобы и пульсирует, как осиный рой, на фоне
