Сиди-Бу-Нура, и некоторое время Норма, кажется, никто не хотел брать к себе. Какое-то мгновение Томми испытывала желание уклониться от ответа, но что-то не позволило ей промолчать. Если Герт и вправду желает знать ее мнение, она его узнает.
— Не знаю, что вы подразумеваете под необходимостью, — сказала Томми. — По-моему, это так же необходимо, как воровство или проституция.
— Да, но распространение коммунистического террора…
— Послушайте, если эта борьба в Хотиене так жизненно важна для нас, то почему мы не вступаем в нее? Почему мы не объявляем войну и не ведем ее, принося необходимые жертвы честно и открыто? Зачем вся эта скрытая возня, все украдкой?
Гертруда нахмурилась и ответила:
— Это не украдкой, просто теперь все так делают.
— О да, я вижу.
— Томми, — вмешалась Жанна, — не понимаю, как мы можем судить о чем-то, не зная того, что знают там, в Вашингтоне.
— Вот-вот, то же самое говорили и немцы в тридцать третьем году. «Фюреру виднее». Лу, а вдруг ему не виднее? А вы когда-нибудь задумывались над этим? А может быть, он совершенно так же прав в догадках, как и мы, простые смертные?
Гертруда смотрела на нее жестким взглядом, а Жанна, откинув голому, снисходительно улыбалась.
— Ах, Томми, вы всегда были такой диссиденткой!
— Неужели? Ну, не будем больше говорить об этом, девочки. Томми отпила уже остывший кофе и посмотрела на лениво ползущее в разрывах облаков солнце. Таково одно из преимуществ репутации: люди делают вам скидку заранее, если они вообще склонны ее делать. При любых обстоятельствах она решила отныне говорить все, что ей нравится, разумеется, в разумных пределах. Она молчала большую часть своей жизни, молчала долгие годы, по теперь молчать не будет. Сэм выстоял свой последний парад там, в Бейлиссе; прямой как шомпол, он отдавал честь поразительно четко, а на щеках ею сурового лица блестели слезы. Перебравшись сюда, в Монтерей, они купили дом. Кармел, где жили Хаммерсгромы, Вудраффы и Жанна Мэйберри, не поправился Сэму: наигранная простота и небрежное богатство этого местечка оскорбляли его чувства. Поэтому они забрались повыше, в Мойте-Висто, и обосновались в хорошеньком маленьком домике, построенном из секвойи в глубине хвойного леса, откуда открывался вид на Маунт-Торо и залив.
Со стороны побережья, где прокладывали новую автостраду, донесся гул взрыва, и Томми вспомнила форт Харди, бесконечные взрывы, жену майора Бауэрса. Что ж, этот дом не бог весть какой дворец, но, по крайней мере, отсюда их никто не выгонит. У нее с Сэмом появились знакомые вне офицерского круга: музыкант и его жена, бывший рапчеро из штата Монтана, ушедший на покой профессор из Беркли. Не так уж много. Они все еще были скованы узким руслом своей прежней жизни. Какое-то время Томми боролась с привычной рутиной, но через несколько месяцев все же подчинилась беспорядочному чередованию вечерних игр в бридж и хождений в кино. Она начала рисовать, купила себе набор масляных красок в художественном салоне Оливера и изображала причудливые сцены: рыбацкие лодки, стоящие на якоре в заливе, или скачущих галопом по залитым солнцем полям лошадей. Однако добиться желаемого эффекта ей не удавалось. По вечерам во вторник она посещала образовательные курсы для взрослых при местной средней школе, и в конце концов остановилась на ткачестве — начала ткать циновки, занавески и салфетки, украшенные сине-желтыми узорами. Потом ею вновь овладевала неуемная жажда движения, и тогда она уходила в прогретый солнцем мрачный лес за домом, наслаждалась запахом вереска и толокнянки.
Жизнь ее прошла… Прошла? Ей исполнилось, подумать только, шестьдесят два года, а один из сыновей Пегги уже учится в колледже. Все эти годы промелькнули быстро, растаяли в пыли двух континентов, в звуках военных горнов. Ее отец умер во вторую годовшину победы над Японией, умер довольно мирно, отпустив несколько колкостей но поводу нежелания некоторых высших офицеров принять объединенное командование, и был похоронен на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями. Сразу же после смерти отца Сэма перевели в форт Бэннинг. Она растратила свою жизнь на тысячи вечеринок, чаепитий, приемов. И отец и сын мертвы. Два внука — добродушные рослые простаки, которых она видела, наверное, раз в год, — дом, за который они С Сэмом только что начали расплачиваться, и муж, которого она хотела любить, — это все, что у нее осталось.
Она очень хотела любить Сэма, и она любила его очень сильно, но они были такие несхожие люди. Моя посуду или сидя за ткацким станкам, она слышала доносящийся из подвала визг токарного станка или электропилы. Джон продолжал медленно и упорно мастерить вещи: шахматы из лимонного и орехового дерева, два табурета, кофейный столик из прибитого к берегу бревна, дубовую доску для резки хлеба… Его неизменное стремление внять в руки кусок дерева, неторопливо разметить его, а потом тщательно обработать было похоже на голод. Он с нетерпением ждал конца ленча, чтобы снова спуститься в мастерскую, туда, где на многочисленных крюках и полочках над верстаком аккуратно размещены его инструменты.
Вечера Дэмон просиживал во второй спальне, которую превратил в кабинет, за чтением, низко надвинув на лоб свою старую шапочку с козырьком, чтобы свет не слепил глаза. Дальний Восток по- прежнему поглощал все его внимание, даже в отставке он не мог забыть о нем. Дэмон прочитал Абенда, Лакютюра, Мао Цзэ-дуна; проштудировал работы Фолла, Гийэпа и «Шуи Ху Чуань». Как-то вдруг, нежданно-негаданно, на Дэмона начали смотреть как на эксперта по партизанской войне: события в Малайзии, на Кубе, в Алжире и Хотиене возбуждали интерес, и редакции военных журналов осаждали Дэмона просьбами написать для них статьи. «Боже мой, я почти два года бродил по всему Северному Китаю, представил доклад из тридцати пяти тысяч слов, и этот доклад использовали в качестве туалетной бумаги, а теперь они до смерти хотят узнать, как же вся эта дьявольщина получается», — думал Дэмон. С несколько смешанным чувством он посылал в редакции статьи о Сунь Цзы, Лоуренсе, Фрэнсисе Мэрионе, об операциях Линь Цзоханя — те самые статьи, которые были вежливо отклонены пятнадцать лет назад, — и видел, что эти статьи помещают на почетном месте, следил за тем, как их анализируют и превозносят до небес.
— Секрет успеха — в долговечности, — сказал он Томми, сверкнув глазами. — Потяни достаточно долго — и увидишь, как все твои бредни превращаются в гениальные идеи.
Томми попыталась уговорить его написать мемуары.
— Милая, я не писатель. Вот если бы твой отец…
— Но ты прожил такую жизнь, Сэм! Важную жизнь. И людям было бы интересно узнать о ней.
— Никто не захочет читать сумбурные воспоминания какого-то командира дивизии. Айк, Маршалл, Джордж Паттон, титаны мысли и потрясатели Вселенной, — вот о ком хотят знать люди.
— Тогда опубликуй свой дневник с примечаниями. Мне думается, что его стали бы читать с увлечением, — настаивала Томми.
Дэмон расхохотался:
— Если мой дневник опубликуют, в Пентагоне полыхнет так, что зарево будет видно здесь, на мысе Лобос. Меня заживо в мазуте сварят.
— Но ты мог бы несколько отредактировать его.
— Отредактировать!.. Тогда пришлось бы печатать его на асбестовых листах и заключить в свинцовый переплет.
Тем не менее писал Дэмон много. Он вел обширную переписку с Джимми Хойтом, ставшим теперь генерал-майором и служившим в отделе стратегического планирования, с сыном Бена Крайслера Джои Крайслером, который некоторое время жил с ними в Беннинге, а ныне изнывал на штабной работе в Льюисе, и еще с несколькими бывшими сослуживцами. По ночам его мучила боль в руке: Томми замечала, как он потихоньку массирует руку или успокаивает себя аспирином или болеутоляющим. Его жизнь тоже прошла, однако в поведении Дэмона не произошло никаких изменений. Он, казалось, не испытывал ничего подобного тому лихорадочному сожалению, которое временами овладевало Томми.
— Неужели тебе не надоело все это? — решительно спросила она мужа как-то вечером, когда они возвращались от Хаммерстромов. — Все эти глупые затеи, надоевшие игры, одни и те же россказни…
— Должен признать, что Чинк действительно может надоесть.
— Да нет, я спрашиваю, не хочешь ли ты заняться чем-нибудь другим, попробовать жить как-то
