«Много ли городов уцелело в Европе? – содрогаясь, подумал он. – Амстердам просто стесан, как размякший камень. Прогнившая культура стала грудой мусора».
Он вдруг осознал ужас случившегося во всем его масштабе.
Впечатления вчерашнего дня, вызванный ими упадок сил и внезапная катастрофа – все это притупило его восприятие, и лишь теперь оцепенение прошло и вернулась ясность мысли.
Он потер рукой лоб. «Уж не приснилось ли мне это светопреставление?»
Взгляд упал на яблоню, которая, словно хранимая неисповедимым чудом, стояла, как и прежде, в полном цвету. Рядом с ее корнями он закопал вчера свиток, вспомнил Фортунат, и ему показалось, будто с тех пор прошла целая вечность.
Не сам ли он писал, что обладает способностью отделяться от собственного тела?
Почему же он не сделал этого? Вчера, минувшей ночью или утром, когда разразилась буря? Почему он не делает этого сейчас? На какой-то миг ему удалось обрести свою удивительную способность – он увидел собственную фигуру у окна как призрачное, чужое существо. Но мир вокруг, несмотря на все опустошения, уже не был призрачной мертвой картиной, как прежде в подобных состояниях. Перед ним простиралась новая земля, охваченная дрожью пробуждения, набирала силу роскошная весна, словно доступное взору далекое будущее…
Предощущение несказанного счастья вздымало грудь Фортуната. Все вокруг виделось с поразительной ясностью… А цветущая яблоня? Разве это не Ха-дир, Вечно Зеленеющее Древо?
И тут Хаубериссер вновь слился со своим телом, за окном продолжался разгул стихии, но теперь он знал, что за картиной всеобщего разрушения скрывается новая земля, страна сбывающихся надежд, которую он только что видел глазами своей души.
Его переполняла радость ожидания. Он сердцем чувствовал, что поднимается на последнюю, высшую ступень пробуждения, что Феникс в нем расправил крылья для полета в выси эфира. Близость событий, простирающихся за пределы земного опыта, ощущалась так явственно, что Фортунат едва мог дышать от волнения, почти так же, как тогда, в парке Хилверсюма, когда он целовал Еву: тот же ледяной холодок, навеваемый крыльями ангела смерти, но теперь это было чудесным ароматом ожидания грядущей нетленной жизни.
Слова Хадира: «Ради Евы я помогу и тебе обрести любовь непреходящую!» вновь коснулись его слуха, будто их прокричала цветущая яблоня.
Он подумал о бесчисленных погибших горожанах, погребенных под руинами сметенного ураганом Амстердама, но в его сердце не было скорби. «Они будут возвращаться к жизни, пусть даже в ином обличье, пока не обретут последнюю и высшую форму – ипостась пробужденного человека, которому не грозит смерть. И природа будет тоже вечно возрождаться, подобно Фениксу».
И тут его подхватила новая волна радости: Ева была рядом.
Его лица коснулось легкое дыхание.
Чье же еще сердце могло биться так близко?
Он чувствовал: ему даны новые глаза, уши, нервы, открывающие невидимый мир, который пронизывает земное бытие. Последний покров готов был в любую секунду пасть, как закрывающая глаза повязка.
– Дай знак, что ты со мной, Ева! – тихо молил он. – Не обмани моей веры в твое возвращение.
– Каким жалким подобием обернулась бы любовь, если бы не могла преодолеть пространство и время, – услышал он ее шепот и был настолько потрясен, что волосы встали дыбом. – Здесь, в этих стенах, – вновь зазвучал тихий любимый голос, – я отходила от кошмаров земного бытия и здесь, склонившись над тобой, ожидала твоего пробуждения…
На него снизошел благодатный покой. Фортунат осмотрелся: комната полнилась тем же радостным терпеливым ожиданием, словно лелеяла затаенный зов весны, все было готово встретить чудо непостижимого преображения.
Сердце гулко стучало.
И он понял: эти стены, эти предметы, все, что окружало его, – не более чем внешние обманчивые формы, довлеющие земному зрению, словно упавшие на телесный мир жалкие тени невидимого царства. Вот-вот отворятся врата в обитель бессмертных.
Он постарался представить себе, что откроется его новым пробудившимся чувствам: «Увижу ли я Еву, как видел здесь? Смогу ли говорить и гулять с ней, как это делают земные существа?… Или же мы станем красками, звуками, не имеющими телесного образа, но способными переливаться друг в друга? Будут ли нас окружать предметы, как здесь? Пронесемся ли мы лучами по бесконечным пространствам вселенной или вместе с нами преобразится вещественный мир и наше преображение совершится в нем?» Он догадывался, что это будет какой-то очень естественный и в то же время совершенно новый, пока что еще не понятный ему процесс, наподобие образования смерчей, которые, как он видел вчера, возникали из ничего, из невидимого воздуха, и обрели явственные, воспринимаемые всеми чувствами формы, чего он, однако, не мог объяснить.
Он замер в предощущении невыразимого блаженства, уже ничуть не сомневаясь в том, что реальность чудес, которые ему предстоит пережить, превзойдет все, что могло нарисовать его воображение.
Время шло.
Должно быть, уже полдень. Высоко в небе завис среди мглы светящийся диск.
Буря еще не улеглась.
Хаубериссер прислушался.
Как будто бы никаких признаков. Он посмотрел в окно. Прудов нет, их в прямом смысле ветром сдуло. Совершенно сухое пространство. И полная неподвижность. До самого горизонта ни единого кустика. Трава словно втоптана в землю. На небе ни облачка. Все сникло, как под гигантским колпаком.
Он взял молоток и бросил его на пол. Послышался грохот. «Значит, на дворе все стихло», – сообразил Фортунат.
Однако в городе еще бушевали вихри, как он убедился, глядя на Амстердам в бинокль. Они играючи поднимали в воздух каменные блоки; над гаванью вздымались водяные столбы, которые на глазах рассыпались и возникали вновь, а потом в какой-то сумасшедшей пляске уносились к морю.
Но что это? Башни церкви св. Николая как будто пошатнулись… Одна вдруг обрушилась, другая, крутясь, как сухой лист, взлетела, исходя искрами, подобно фейерверку, замерла в воздухе…
Беззвучно рухнула.
У Хаубериссера кровь застыла в жилах.
Сваммердам! Пфайль!
Нет! Нет! Нет! Им не могла грозить беда. «Ха-дир, Вечное Древо рода человеческого, защищает их своими ветвями!» Разве не предсказал Сваммердам, что он переживет церковь св. Николая?
Ведь есть же островки, подобные лужайке с цветущей яблоней, на которых жизнь заговорена от уничтожения и сохранилась для грядущих времен!
Только теперь звук рухнувшего колокола достиг дома.
Стены дома вздрогнули и загудели под натиском воздушных волн: однотонный оглушительный рев, от которого, подумал Хаубериссер, кости вот-вот рассы-пятся, словно хрупкое стекло, и на какой-то миг у него помутилось сознание.
Мертвая тишина.
Потом закричал ребенок…
Хаубериссер изумленно огляделся.
Наконец он пришел в себя.
Он узнал голые, лишенные всяких украшений стены своей комнаты, и в то же время это были стены храма, расписанные фресками с изображением египетских богов. И то и другое было реальностью. Он видел деревянные половицы и одновременно каменные плиты, устилающие пол храма, – два взаимопроникающих мира, они совершенно сливались и все же существовали сами по себе, как будто он бодрствовал и грезил в одну и ту же секунду. Фортунат коснулся рукой оштукатуренной стены, ощутил ее шероховатость и, однако, ничуть не сомневался в том, что его пальцы гладят высокую золотую статую, в которой он узнал богиню
