муху, но тут одна из его спутниц, тощая накрашенная рыжая деваха с запудренным порезом под глазом, заявила на весь ресторан пронзительным и наглым голосом:
— Серега, вроде у герлы проблемы. Вон тот козел ее бычит!
Серега окончательно возвысился над столом и повернулся всем корпусом в сторону столика Эдуарда Геннадьевича. Тот с пьяной развязностью помахал вилкой.
— Отдыхай, сынок. Моя девочка немного перепила, это наши проблемы.
На безмятежном, хотя и слегка обиженном лице Сереги бегущей строкой отразилась работа мысли. Потом свинцово-серые глазки уперлись в трясущуюся Лену, зажатую в ловушке между столиками.
— Эт-та… сестренка, проблемы? Твой кент?
— Нет! Пожалуйста… ради бога… дайте мне уйти!
Серега затосковал. Такое количество слов быстрому анализу не поддавалось, но основную мысль он явно уловил. Свинцовые глазки переехали обратно на Эдуарда Геннадьевича.
— Слышь, козел? Девушка того… не хочет с тобой… Короче, отвали от нее.
— Ах ты, сучонок!
«Вот это другое дело!» — вспыхнула бегущая строка на лице Сереги. Так бы и говорили.
Через полсекунды выяснилось, что Серега умеет двигаться прямо-таки с нечеловеческой скоростью. Зазвенела бьющаяся посуда, подбитая девица хищно оскалилась, схватила Лену за руку и выдернула из-за столика. Изящно увернувшись от летящей бутылки, протащила Лену через зал, по узкой лестнице вниз, рявкнула на гардеробщика матом, тот немедленно и без всякого номерка выдал Лене ее черное пальтишко — после этого спасительница крепко, по-мужски, хлопнула Лену по плечу и напутствовала следующими словами:
— Вали быстрей, гимназистка! Пойду, Сереге подмогну.
Лена добежала до дома пешком, потом прорыдала в своей комнате до утра, а на следующий день принесла заявление об уходе. В отделе кадров его восприняли с пониманием и подписали сразу, а Эдуарда Геннадьевича она больше никогда в жизни не встречала.
Кофе остывал в чашке с зайчиками, а Лена Синельникова все смотрела невидящими глазами в стенку. Вспоминала…
После того случая все свои силы она отдала карьере — и дому в Кулебякине. Москва девяностых годов двадцатого столетия никак не могла считаться спокойным местом для проживания, и Лена купила свою первую машину. Ранним утром приезжала на работу, вечером возвращалась в Кулебякино. Спала без сновидений, похудела, стала жестче и стремительней. Пристроилась на телевидение, обросла новыми знакомыми, моталась по командировкам…
Время деловых и успешных женщин придет чуть позже, а тогда телевидение принадлежало молодым и нахальным ребятам, снимавшим умопомрачительно смелые репортажи на самые запретные и страшные темы. На светловолосую Лену Синельникову приходилось приблизительно семь с половиной холостых мужиков в сутки, но она так и не завела служебного романа.
Даже падая от усталости, даже зашиваясь с работой, в чужих городах, гостиницах, в аппаратной Останкино — она ждала Макса. Когда вокруг становилось невыносимо, страшно, мерзко, когда вспоминался Эдуард Геннадьевич — она мысленно вызывала образ Максима Сухомлинова, и все неприятности отступали.
Что там говорить, до тридцати лет она легко протянула без мужчины, потому что ни один мужчина так и не заставил ее сердце забиться хоть чуточку быстрее. И уж точно ни один мужчина не вызывал такого возбуждения, когда ноги становятся ватными, а тело — легким и невесомым, соски твердеют и становятся чувствительными до предела, ноет грудь и судорогой сводит низ живота, а руки сами тянутся обнять, ласкать, держать, не выпускать…
Она очнулась на своей собственной кухне и диким взором посмотрела на свое отражение в стальной дверце шикарного холодильника. Простыня ниспадала вокруг нее шикарными складками, драпируя старую табуретку. Сама же Лена Синельникова, лохматая и румяная, с судорожно сжатыми коленями, выгнулась в какой-то немыслимой позе, бессознательно лаская собственное тело жадными и бесстыдными движениями. Она уже собиралась ужаснуться собственному поведению — но тут ее тело содрогнулось от волны нахлынувшего оргазма, и Лена Синельникова сползла на пол, лихорадочно шепча: «Максим… Макс… Ты здесь…»
Чуть позже, мрачная и измученная собственными эротическими переживаниями, она завернулась в старый ситцевый халат, выпила валерьянки и уселась на диван в гостиной, сложив руки на коленях и нахмурив брови. Предстояла дискуссия с внутренним голосом, а тут такое дело — никогда не знаешь, кто кого переспорит.
— Так. Все, прекрати. Да, он приехал. Да, он красавец. И он отлично целуется. И сложен как бог. И у него… нет, не надо. Но это ничего не значит, ясно?
— Ясно. Это ничего не значит, поэтому ты мастурбируешь на табуретке, представляя, как Макс лежит в твоей постели и занимается с тобой любовью.
— Никакой любви тут быть не может! Прошло двадцать лет. Из-за него я приобрела комплекс неполноценности и не нашла себе мужика.
— Ага. Вместо того, чтобы воспользоваться удачно ранней потерей девственности и пойти по рукам, ты, как идиотка, ждешь его всю жизнь и не ведешь беспорядочную половую жизнь. У тебя до сих пор — страшно представить! — не было ни СПИДа, ни сифилиса, ни хоть завалящего триппера! Бедняжка!
— Я могла бы выйти замуж!
— Могла бы — вышла бы. И Макс здесь ни при чем.
— У меня дети бы уже школу кончали…
— Что за идиотизм — если бы да кабы! Все могло быть, но важно то, что есть, — ни мужа, ни детей, Макс Сухомлинов под боком и эротические сны верхом на табуретке. Скорее в секс-шоп. Вибратор — лучший друг женщины. Ты влюблена в Сухомлинова, идиотка, не строй из себя сама знаешь кого.
— Это надо прекращать. Кроме того, я не влюблена. Я просто слишком давно не имела… э-э… короче, у меня давно не было секса.
— У тебя его вообще не было, идиотка. У тебя двадцать лет назад была любовь с Максом, а потом — потом редкие и нерегулярные физические упражнения для пресса. Вдох-выдох, вперед-назад, бам-трам, мерси, мадам. Ты бы еще галочки в календарике ставила!
— Разговаривать с ним невозможно, а после сегодняшнего он вообще может подумать бог знает что. Я ему письмо напишу!
— Евгений Онегин. Глава восьмая.
— Я ему напишу, что все сегодняшние ситуации были просто недоразумением. Что хватит валять дурака…
— …пусть придет и трахнет тебя по-человечески…
— …и надо вести себя нормально, мы остаемся старыми знакомыми, добрыми соседями, но не более того. Напишу и подброшу ему в ящик. Или на крыльцо. Где ручка?
— Тебе надо, ты и ищи.
На этом раздвоение личности закончилось, и начались муки творчества.
Первая же закавыка возникла с обращением. «Дорогой Максим»? «Уважаемый Максим Георгиевич»? «Господин Сухомлинов»?
Остановилась на не очень вежливом «Максим!»
«Написать это письмо меня вынудили обстоятельства (зачеркнуто) события (зачеркнуто) ночные приключения (зачеркнуто)…» Все перечеркнуто.
В конце концов, через два часа, на рассвете, письмо приобрело следующий вид:
