мелочи?
Гэндзи кивнул, как будто Сигеру и вправду что-то ответил.
Понятно. А почему ты пришел к выводу, что оружие недостаточно хорошо охраняется?
Господин… — только и смог прохрипеть Сигеру.
Неплохо исполнено, — сказал Гэндзи. — Столь ревностная защита нашего оружия должна служить примером для всех. Теперь перейдем к следующему вопросу. Как тебе известно, я удостоился высокой чести принять правление нашим родовым княжеством. Все прочие вассалы уже поклялись мне в верности. Принесешь ли ты мне клятву верности, или нет?
Сигеру оглядел присутствующих. Все казались столь же потрясенными, как и он сам. По виду Сохаку можно было предположить, что с настоятелем случился сердечный приступ.
Гэндзи подался вперед и тихо произнес:
Дядя, сделай, что полагается, и покончим с этим.
Сигеру еще раз поклонился до самой земли, выпрямился и потянулся за мечами.
Все присутствующие подхватились и ринулись к Сигеру. Все, кроме Гэндзи.
Вы пришли сюда, чтоб познать пути древних мастеров дзена, — гневно зазвенел его голос, — освободить свое сознание от иллюзий и увидеть мир таким, каков он есть! И что я вижу? Вы дергаетесь и скачете, словно неприкасаемые, которых грызут вши! Чем вы занимались целых полгода?
Он смотрел на монахов до тех пор, пока те не вернулись на свои места.
Сигеру извлек мечи из-за пояса, не вынимая их из ножен. Поклонившись и подняв оружие над головой, он на коленях придвинулся к краю помоста. Это выглядело так, словно он подносит свои мечи в дар. Сигеру не знал, что сказать, а потому промолчал.
Благодарю тебя, — сказал Гэндзи. Он принял мечи и положил из на помост слева от себя. Потом он повернулся вправо и взял другую пару мечей. Сигеру мгновенно узнал их. Их создал в конце периода Камакура великий кузнец Кунимицу. В сражении при Сэкигахаре Нагамаса умер, сжимая в руках эти мечи. И с тех пор их никто не носил.
Приближаются тяжелые времена. — Гэндзи протянул мечи Сигеру. — Нам предстоит заплатить все долги кармы. Встанешь ли ты рядом со мной в грядущей битве?
Сигеру давно уже забыл те времена, когда его руки дрожали, словно у ребенка, под весом оружия. Но сейчас, когда он принял священные мечи, они задрожали снова.
Да, князь Гэндзи.
Сигеру поднял мечи своих предков и низко поклонился.
Кровь застыла в жилах Сохаку. Его князь только что принял вассальную клятву человека, собственными руками поставившего древний род на грань исчезновения. Клятву того, кто убил родного отца, жену и собственных детей. Самого непредсказуемого и самого опасного безумца во всей Японии.
Одним-единственным поступком князь Гэндзи обрек себя на погибель — себя и всех кто последует за ним.
Эмилия сидела у кровати Зефании и держала его за руку. Рука проповедника была холодной и тяжелой. За минувший час она сделалась еще более жесткой. Лицо проповедника было спокойным и безмятежным, словно у спящего младенца, — и серым, словно его высекли из гранита. Он был укрыт надушенным покрывалам. В углах комнаты постоянно горели сандаловые благовония. Но все это не могло заглушить гнилостного запаха, исходящего от разлагающейся плоти. Напротив — из-за постоянного соседства с ароматическими курениями зловоние делалось еще более тяжелым и удушливым. Эмилия едва- едва справлялась с тошнотой, с подкатывающим к самому горлу привкусу желчи.
Это было явлено мне в видении, — сказал Кромвель. Он больше не чувствовал боли. Точнее говоря, он вообще больше не ощущал собственного тела. Из пяти чувств у него осталось всего два. Он видел парящую над ним Эмилию. От девушки исходило сияние. Золотые волосы превратились в ореол вокруг прекрасного лица. И он слышал гром шагов приближающегося ангельского воинства. — Я не умру от этой раны.
Ты благословен, Зефания.
Эмилия улыбнулась раненому. Раз это приносит ему утешение, зачем его разубеждать? Всю предыдущую ночь он корчился и кричал от боли. Теперь он успокоился, и это только к лучшему.
Ангелы не похожи на нас, — продолжал Кромвель. — Они вовсе не выглядят, как прекрасные люди с белыми крыльями. Вовсе нет. Они непостижимы и невообразимы. Они ярче солнца. Они стремительны и оглушающи.
Наконец-то он понял, что означают слова Откровения.
«От огня, дыма и серы». Как написано, так и будет. Убийства, чародейства, прелюбодеяния, кражи. Это место проклято. Когда ангелы придут, праведные будут вознесены, а нераскаявшиеся сожжены, разорваны на части и забыты.
Эмилию удивило, как тихо и спокойно Зефания произнес эти жуткие слова. Раньше, до ранения он обычно изъяснялся куда более вычурно и истерично. Тогда на лбу у него выступали капли пота, и без того выкаченные глаза выпучивались еще сильнее, на лбу и на шее набухали жилы, и казалось, будто они вот- вот лопнут, а с губ вместе с возгласами срывались брызги слюны. Теперь же Зефания был исполнен покоя.
Тогда давай помолимся за всех раскаявшихся, — сказала Эмилия. — Ведь всякому из нас есть в чем покаяться…
Лукас Гибсон был хозяином фермы, находившейся в Яблоневой долине, в пятнадцати милях севернее Олбани. Он познакомился с Шарлоттой Дюпэй, своей дальней родственницей из Нового Орлеана, в Балтиморе, на похоронах деда. Лукасу — красивому, флегматичному, не по годам солидному — исполнилось тогда двадцать два года. Шарлотта, которая, подобно многим девушкам-южанкам, чересчур увлекалась книгами Вальтера Скотта, была романтичной златоволосой красавицей четырнадцати лет от роду. Решив, что она встретила своего Айвенго, Шарлотта вышла за него замуж и сделалась хозяйков ста акров яблоневого сада, свинарника и курятника. Их первый ребенок, Эмилия, родился через девять месяцев и один день после свадьбы. К этому времени Эмилия уже успела разочароваться в своем славном саксонском рыцаре и принялась почти против воли мечтать о злом, но неукротимо страстном храмовнике де Буагильбере.
Когда уже самой Эмилии исполнилось четырнадцать, ее отец погиб из-за несчастного случая в саду. Он упал с лестницы. Это было очень странно; Лукас славился среди сборщиков фруктов своей ловкостью и никогда прежде не падал с лестницы; во всяком случае, никогда на память Эмилии. Да и выглядело его тело как-то странно. Затылок был разбит так сильно, что обломки кости вдавились внутрь. Ну да, конечно, человек вполне может умереть, упав с высоты пятнадцати футов. Но в то, что он ударился головой об землю с такой силой, как-то не верилось. Однако же это случилось. Отец умер, мать овдовела, а Эмилия и два ее младших брата осиротели.
Не успела отцовская могила порасти травой, а десятник, работавший у них на ферме, уже начал наведываться к матери по ночам. Они не могли обвенчаться, пока не пройдет полгода положенного траура. Но потом у матери начал округляться живот. А потом начались побои. Крики страсти, оглашавшие ночь, сменились криками боли и ужаса.
Нет! Джед, пожалуйста! Джед! Не надо! Не надо! Ну пожалуйста!
Эмилия с братьями прижимались друг к другу и плакали. Они никогда при этом не слышали ни единого звука, исходящего от их отчима, — лишь полный страха голос матери. Иногда лицо матери оказывалось покрыто синяками. Сперва мать пыталась скрыть их от детей — припудрить, перевязать или рассказать, будто она оступилась в темноте.
Я такая неуклюжая, — говорила она.
Но дела становились все хуже и хуже, и вскоре уже ни пудра, ни повязки, ни выдумки не могли скрыть правду. Нос у матери был сломан. Два раза. Вечно разбитые губы заплыли. Она лишилась передних зубов. Иногда она хромала, а иногда и вовсе не могла встать с постели. Ребенок родился мертвым. За один кошмарный год их красавица мать превратилась в скрюченную старую каргу.
Их больше не приглашали на общие празднества. Соседи перестали заходить к ним в гости. Лучшие
