Эмилия совершенно не разбиралась в ранах. Но раны Гэндзи выглядели ужасно. Сквозь ту, которая была на груди, виднелись ребра. Две раны на спине были глубокими, и с каждым ударом сердца из них толчками выходила кровь. Эмилия сняла нижнюю юбку, порвала ее на полосы и перебинтовала князя как сумела. Когда она взялась за одежду Гэндзи, чтоб снова его одеть, одежда захрустела от заледеневшей крови. Эмилия вспомнила, что в тюках, притороченных к седлам, есть одеяла. Она укрыла Гэндзи своим жакетом и выбралась наружу.
Лошадей не было видно. Эмилия заметила на снегу следы, похожие на отпечатки копыт. Но она не была точно уверена, что это и вправду отпечатки копыт — падающий снег уже наполовину их занес. И все- таки Эмилия, вознеся безмолвную молитву, двинулась по этим следам. Да. Вот и лошадь. Эмилия облегченно вздохнула, увидев, что это ее смирная кобылка, а не бешеный жеребец, на котором ездил Гэндзи.
Корица, иди сюда.
Корицей звали ее лошадку, оставшуюся в Яблоневой долине. Она была рыжевато-коричневой, как и эта. Эмилия пощелкала языком и протянула ладонь. Лошадям это нравится.
Кобылка фыркнула и испуганно отскочила. Может, она чует кровь?
Ну не бойся. Все хорошо. Все замечательно. — Ласково приговаривая, Эмилия медленно двинулась к лошади. Та продолжала пятитьтся. Но постепенно расстояние между ними стало сокращаться. — Хорошая девочка… Корица — хорошая девочка…
Эмилия уже подошла к кобыле на расстояние вытянутой руки, когда сзади послышался какое-то странное рычание. Эмилия потянулась было за револьвером, но увы — револьвер был в кармане жакета, а жакет остался в хижине. Эмилия обернулась, думая, что сейчас увидит волка. Но это был жеребец Гэндзи. Он стоял, опустив голову, и бил копытом. Кобыла снова отскочила в сторону.
Эмилия медленно попятилась. Ей вовсе не хотелось, чтоб жеребец на нее набросился. Она даже не стала пытаться разговаривать с конем; ей не верилось, чтоб эта зверюга откликнулась на ласковое слово. Эмилия отошла на каких-нибудь десять ярдов, когда жеребец внезапно припустил с места в галоп — но, к счастью, не в ее сторону. Оказалось, что кобыла не спеша затрусила вниз по склону, а жеребец погнался за ней.
Эмилия облегченно вздохнула. Но радость ее была недолгой. Пока Эмилия шла за кобылой, она почти не глядела по сторонам. А теперь она огляделась и не увидела шалаша. Даже ложбины — и той не увидела. Она заблудилась.
Снегопад делался все сильнее, как будто снежные тучи решили просто улечься на землю.
Снежинки падали на Эмилию и таяли; ледяная вода текла под одежду. У девушки уже начали неметь руки и ноги. Скоро они с Гэндзи умрут. Слезы замерзли у нее на щеках. Нет, она не боялась смерти. Но у нее болело сердце за Гэндзи. Умереть вдали от дома, в глуши, в одиночестве, где некому его поддержать, некому сказать слова утешения… А душа его пойдет в чистилище — такова участь всех некрещеных. Она пообещала Богу, что спасет душу Гэндзи, и не исполнила обещания…
Эмилия села прямо в снег и расплакалась.
Нет, она этого не допустит!
Девушка подавила рыдания. Она пообещала Богу. А значит, пока она жива, она должна стараться сдержать слово. А то, что она сейчас чувствует, не скорбь, а жалость к себе — худшая сторона гордыни.
Думай!
Все вокруг скрывала пелена снегопада; видно было не дальше, чем на каких-нибудь несколько шагов. Но это и не важно — все равно она не помнит никаких примет пути. Надо вспомнить, поднималась ли она, когда шла за кобылой, или спускалась, и тогда, быть может, ей удастся отыскать обратную дорогу.
Вниз.
Кажется, кобыла отступала вниз по склону. А значит, шалаш где-то выше. И где-то недалеко. Она шла очень медленно и просто не успела бы уйти далеко. Эмилия осторожно ступила в глубокий снег. Потом сделала еще шаг. И еще. На четвертом шаге ее нога провалилась куда-то вниз. Под снегом оказался обрыв, и Эмилия туда полетела. Она прокатилась по склону и остановилась, лишь врезавшись во что-то твердое.
Это оказался навес.
Она шла не в ту сторону. Если б она не сорвалась с обрыва, то так и шла бы куда-то сквозь метель, пока не уснула бы вечным сном. Метель успела покрыть шалаш новым слоем снега и скруглить его силуэт. Теперь шалаш куда больше походил на эскимосскую хижину с маминого рисунка. Эмилия прокопалась сквозь снег и забралась внутрь.
Гэндзи был жив. Точнее, еле жив. Дыхание его сделалось прерывистым и неглубоким. Холодная кожа приобрела синеватый оттенок. А укрыть его было нечем — лошадь ускакала вместе с одеялами. И огонь развести нечем. Мама рассказывала, что индейцы добывали огонь трением — терли два куска дерева друг об друга. Но для этого наверняка нужно знать какую-нибудь хитрость. Нет, единственный источник тепла, которым она располагает — это тепло ее собственного тела.
Что будет большим грехом — лечь с мужчиной, который ей не муж, или сидеть и смотреть, как он умирает? Первая заповедь гласит: «Не убий». Значит, надо на нее и опираться. И кроме того, она же ляжет с ним вовсе не в том смысле, который подразумевается в Библии. Она хочет спасти его, а не предаться с ним похоти или прелюбодеянию.
Эмилия зажмурилась и принялась молиться. Она просила Бога заглянуть в ее сердце и убедиться в чистоте ее побуждений. Она просила Господа простить ее, если она все-таки ошибается. Если Господь может спасти лишь одного из них, пусть это будет Гэндзи. Ведь она крещена, а он — нет.
Эмилия быстро стянула с себя всю одежду, кроме панталон. Потом она раздела Гэндзи, оставив лишь набедренную повязку. Она изо всех сил старалась не смотреть куда не следует. Девушка постелила окровавленную одежду Гэндзи поверх слоя сосновых иголок, накрыла ее своим жакетом, а потом уложила Гэндзи на эту импровизированную подстилку. Потом она улеглась сама, так, чтоб укрывать раненого своим телом, но не придавливать его слишком сильно. Кровотечение вроде бы остановилось, но если потревожить раны, они могут вновь начать кровоточить. А из оставшейся одежды ей удалось соорудить для них вполне приличный кокон.
Кожа Гэндзи утратила тепло и мягкость. Он даже уже не дрожал. Обнимать его было все равно что обнимать ледяную статую. Казалось, что скорее уж он заморозит Эмилию, чем она его отогреет. Но жар ее тела оказался сильнее холода.
Над губой Гэндзи выступила единственная капелька пота.
Постепенно князь стал дышать глубже.
Эмилия уснула со счастливой улыбкой на губах.
Очнувшись, Гэндзи обнаружил, что он ничего не видит. Его лихорадило, спина и грудь болели. Он был связан каким-то таким образом, что не мог даже пошевельнуться. Кто-то лежал на нем, прижимая его к земле.
Гэндзи рванулся с громким воплем, извернулся и оказался сверху.
Где мы?
Он — пленник. По крайней мере это Гэндзи знал. Но чей?
В ответ послышался странный голос, бормочущий бессмысленные, неразборчивые слова. Голос был женским. Он уже где-то его слыхал. Наверное, во сне. Или в видении.
Госпожа Сидзукэ?
Она что, тоже пленница?
Женщина заговорила снова. Она попыталась освободиться из захвата. Гэндзи покрепче сжал ее запястья, и она тут же прекратила вырываться. Голос ее звучал успокаивающе. Она пыталась что-то объяснить.
Я вас не понимаю, — сказал Гэндзи.
Госпожа Сидзукэ — если, конечно, это и вправду была она, — продолжала что-то бормотать на своем тайном языке.
Почему он ничего не видит? Его что, ослепили? Или его держат в подземелье, куда не проникает ни лучика света? И кто эта женщина — орудие его мучений? Каваками. Въедливый Глаз сёгуна. Это в его духе
