Она — безнадежная наркоманка, приученная к опиуму, а он без малейших угрызений совести снабжает ее зельем.
Он — сексуальный извращенец, совративший ее на свой гнусный восточный лад, и теперь она в результате превратилась в жалкую, униженную рабыню.
Она — вообще никакая не миссионерка, а тайный политический агент Франции, России, Англии, Голландии, Соединенных Штатов или папского престола, плетущая интриги за или против сёгуна или императора, с целью поставить Японию под контроль Франции, России, Англии, Голландии, Соединенных Штатов или папского престола.
Он — не просто развратник, но еще и безумец, считающий себя пророком и строящий планы — планы, в которые втянута и эта падшая женщина — стать первосвященником новой религии, которая даст ему возможность вытеснить императора, сёгуна, Будду и древних богов Японии и стать верховным правителем нации фанатиков, беззаветно верящих ему.
Самые дикие слухи, ходившие среди солдат и матросов во время войны, не шли ни в какое сравнение с тем, что Фаррингтон услышал за какую-нибудь неделю после прибытия в Эдо. Мало было того, самого по себе невероятного, шокирующего факта, что белая женщина устроилась во дворце восточного князя, — беспредельные домыслы раздувал еще и скандал, вспыхнувший в связи со Светом Истинного Слова пророков Христовых, секты, от имени которой Эмилия и прибыла в Японию с миссией. Церковь Истинного Слова развалилась три года назад, под грузом обвинений в извращениях, столь диких, что в них и верилось-то с трудом. Даже не страдающие откровенностью официальные источники намекали на извращенные, возмутительные плотские отношения, вполне достойные Содома и Гоморры.
Фаррингтон никогда особо не прислушивался к слухам, но и не отметал их прямо с порога. За время войны он убедился, что, к сожалению, иногда случается и самое невероятное. Человек способен постепенно, по шажочку, сам того не замечая, сделаться худшим зверем, чем хищники в джунглях. Диких зверей сдерживали рамки законов природы. Человек же, утративший человеческий облик, не имел этой спасительной благодати.
Наибольшее беспокойство внушали слухи об опиумной зависимости. К тому моменту Фаррингтон не был знаком ни с Эмилией Гибсон, ни с этим феодалом, предоставившим ей кров, — он их даже в глаза не видел, — так что он не знал о них ничего сверх доходивших до него противоречивых рассказов. Но когда их эскадра обходила восточные порты, Фаррингтон побывал в Гонконге, и там собственными глазами убедился, что способны сотворить с человеком наркотики. Если эта мисс Гибсон и вправду наркоманка, ради дозы своего зелья она пойдет на что угодно. В опиумокурильнях и публичных домах Гонконга Фаррингтон видел женщин, пребывавших в различных стадиях наркотической зависимости; они предлагали самые извращенные удовольствия всякому, кто готов был платить. Фаррингтона шокировало и печалило, что его соотечественница, да к тому же еще и христианская миссионерка, могла пасть в ту же пропасть.
Но вся эта история его не затрагивала — во всяком случае, не более, чем джентльмена затрагивает случайно услышанная история о несчастье, постигшем некую леди. Этот мир — воистину юдоль слез. Фаррингтон не мог надеяться, что сумеет облегчить страдания каждого несчастного, с которым его сводила судьба. Он усвоил этот урок во время войны и не раз убеждался в его истинности. А потому он сочувствовал, но совершенно не собирался вмешиваться в эту историю.
А потом он увидел ее.
Это произошло на приеме в посольстве. Его устроили, чтобы дать возможность растущему деловому сообществу американцев познакомиться с влиятельными японскими вельможами. А из-за сильных античужеземных настроений посольство пришлось окружить отрядом американской морской пехоты в полной боевой готовности.
— Как неудачно, — сказал Фаррингтону посол. — Они несколько ухудшают доброжелательную, гостеприимную атмосферу, соответствующую нашим целям.
— Возможно, и нет, господин посол, — ответил Фаррингтон. — Возможно, наша демонстрация военной мощи будет больше соответствовать атмосфере праздника, чем мы предполагаем. Войска сёгуна патрулируют все ведущие сюда дороги и, несомненно, каждый феодал прибудет сюда в сопровождении собственного отряда. Похоже, японцы, в отличие от китайцев, любят смотреть на войска.
— Будем надеяться, что вы правы, — сказал посол. А затем он увидел одного из прибывших гостей и у него вырвалось: — Боже милостивый! Какая дерзость! Он привел ее!
— Простите?
— Вон та шишка — это князь Гэндзи, влиятельный член сёгунского совета. Я уже упоминал о нем.
— Прошу прощения, сэр. За прошедшую неделю я слышал столько японских имен, что еще плохо в них разбираюсь. К сожалению, я не припоминаю, что именно вы о нем говорили.
— Помните, как я рассказывал вам про так называемую миссионерку? Ну, Эмилию Гибсон.
— Да, помню. Очень печальная и необычная история.
— Вон та женщина с князем Гэндзи — это она.
Сперва Фаррингтон увидел ее волосы: мерцающие, вьющиеся золотые пряди среди темных голов. Затем он заметил ее фигуру, на удивление статную и пропорциональную даже в строгом, простом платье, вышедшем из моды лет десять назад.
— У нас нет выхода, — сказал посол. — Мы не можем позволить себе нанести оскорбление князю Гэндзи.
И он повел Фаррингтона к новоприбывшим.
— Добрый вечер, посол ван Валькенбург, — сказал Гэндзи. — Благодарю вас за ваше любезное приглашение.
Гэндзи вовсе не был похож на того угрюмого феодала, которого представлял себе Фаррингтон. Он часто и охотно улыбался. Более того, он его манеры были совершенно не воинственными, возможно даже, слегка женственными. Но больше всего лейтенанта удивило то, что Гэндзи говорил по-английски почти без акцента.
— Это большое удовольствие для меня, князь Гэндзи, — сказал посол и вежливо поклонился спутнице князя. — Мисс Гибсон, рад видеть вас снова. Мы так давно не виделись.
— Спасибо, сэр, — отозвалась Эмилия.
— Князь Гэндзи, мисс Гибсон, позвольте вам представить лейтенанта Роберта Фаррингтона, моего нового атташе по делам военно-морского флота.
Собеседники обменялись еще некоторым количеством вежливых банальностей. Фаррингтон плохо сознавал, что он слышит, а собственные слова забывал, едва успев произнести. Видал ли он хоть когда-то столь безукоризненное воплощение женственности? Фаррингтон мог совершенно честно, не покривив душою, сказать, что нет. Но его пленила не красота Эмилии, или, по крайней мере, не только красота. Он уловил в ее открытом взгляде и робкой улыбке признак затаенной глубокой печали. И эта потаенная боль, причин которой он не ведал, глубоко тронула Фаррингтона. И с этого момента, еще до того, как они сказали друг другу хоть что-то существенное, эта женщина стала ему не безразлична.
С тех пор у него было достаточно возможностей хорошенько подумать. Стал бы он так заботиться о ее благополучии и спасении души, будь ее внешность иной? А если бы она была калекой? Или просто невзрачной, неприметной женщиной? Что тогда? Тогда ее судьба взволновала бы его настолько сильно, или нет? Если уж быть откровенным, выдержат ли его мотивы внимательное, пристальное изучение? Действительно ли его любовь более благородна, чем стремление к обладанию, которое он приписывает своему сопернику, Смиту?
Фаррингтон всегда отвечал на этот вопрос «да», поскольку знал, что именно ее печаль делает красоту Эмилии столь неотразимой для него. Он был достаточно тщеславен, чтобы решить, что сможет излечить ее уже одним тем, что будет любить ее верно и безраздельно. Любовь была величайшей надеждой, сохранившейся у него. Веру он потерял где-то посреди войны.
Фаррингтон ожидал, что Гэндзи будет чинить препятствия его сватовству, но князь не стал этого делать. Напротив, он с самого начала поддерживал Фаррингтона. Но в то же самое время он поддерживал и Чарльза Смита, хотя сперва Фаррингтон этого не знал. Но как бы то ни было, и то, и другое достаточно убедительно свидетельствовало, что Гэндзи не испытывает привязанности к Эмилии. Правда, это еще не доказывало, что их взаимоотношения можно считать добродетельными. Познакомившись с Эмилией,
