этом более нет необходимости. У каждого имелся хотя бы один знакомый, преждевременно уверовавший в наступление новой эпохи, не выказавший достаточно почтения тому, кому следовало бы, и в результате распростившийся с головой. Правда, в Америке ничего подобного не происходило, но к чему рисковать без нужды?
Через неделю новоприбывшие исчезли. Все подумали, что они двинулись через континент по недавно достроенной трансконтинентальной железной дороге, или уплыли на север или на юг, в Канаду, в Мексику или куда-нибудь еще.
По воле случая, в то же самое время на берег Сан-Францисского залива выбросило два тела. Точнее, то, что по виду напоминало останки двух тел. То, что не доели акулы, истрепало море, а недостача различных частей тел не позволяла определить, что же послужило причиной смерти. Гробовщик, нанятый городом как раз для подобных случаев, только и смог сказать, что тел, похоже, было все-таки два, поскольку ноги и одна рука не совпадали с сохранившейся частью торса — разве что тут имело место настолько странная несоразмерность, что этого человека было бы впору показывать в цирке. Кроме того, он с некоторой степенью уверенности утверждал, что оба тела, если только их действительно было два, принадлежали мужчинам, либо женщинам с очень мужеподобной внешностью. Все прочее относилось к разряду чистых домыслов. Гробовщик предположил, что покойники были либо мексиканцами, либо китайцами, либо индейцами, или, может даже, ирландцами, или неграми, или немцами — но точно не гавайцами. Гробовщик только раз в жизни имел дело с гавайцем — тот умер от множества выпущенных в него пуль, множественных колотых ран и ударов дубинкой (это стряслось в одной из городских гостиниц лет шесть назад), — и предположил, что гавайцы все такие — в смысле, редкостные здоровяки. Сохранившиеся же останки были недостаточно велики, чтобы принадлежать гавайцам. В этом он, в отличие от всего прочего, был уверен.
Учитывая состояние трупов и то, что гробовщик, как обычно, был навеселе, сказать что-либо точнее не представлялось возможным.
— Горо, — сказала преподобная настоятельница Дзинтоку.
Она открыла глаза. Ее вывел из медитации не звон храмового колокола, а ее собственный голос, донесшийся из глубин памяти.
Остальные монахини, находящиеся в зале, продолжали сидеть недвижно и безмолвно. Они по себе знали, что следование сострадательному водительству Будды позволяет подавленным переживаниям и чувствам выйти на поверхность. Во время медитации нередко раздавались отдельные слова, так же как всхлипы, смех или даже похрапывание — со стороны тех, кто позволил вниманию рассеяться. Если требовалось какое-то воздействие, дежурная монахиня, вооруженная палкой, заботилась о том, чтобы сознательное бытие вернулось туда, где ему полагалось находиться.
Настоятельница почтительно поклонилась алтарю, затем — своим спутницам на Пути. Она мысленно поблагодарила Будду и божеств-хранителей храма за то, что те даровали ей покой во время медитации. Затем она покинула зал. Ночь уже почти прошла. Небо на востоке начало светлеть. Настоятельница поклонилась, благодаря за ниспосланный новый день.
Много лет назад, когда здесь были здесь руины, госпожа Эмилия сказала, что Мусиндо был женским монастырем, и вот здесь снова женский монастырь. Как летят годы!
Вот только что, казалось, было «тогда».
Один вздох — и уже «сейчас».
Когда преподобная настоятельница двинулась через двор, начал накрапывать дождик.
Макото Старк сидел на подоконнике и скручивал папиросу. Он находился на четвертом, самом верхнем этаже гостиницы, большого и по большей части не занятого здания, расположенного в районе Цукудзи, отведенном для иностранцев. Из окна его комнаты видны были тяжелые серые тучи, нависшие над горами, что ограничивали с северо-запада равнину Канто. Если чувство направления не обманывало его, в Мусиндо сейчас шел дождь. Свернув папиросу, Макото сунул ее в рот, так, чтобы она небрежно свисала — как у задир-ковбоев Дикого Запада, о которых он читал в детстве в дешевых десятицентовых романчиках.
Чего он ожидал от этой поездки в Мусиндо? Он надеялся на какой-то иной результат, а то, что он получил, принесло лишь новое разочарование и путаницу. Быть может, и не было ничего особенного в том, что история сражения, как ее рассказывали мать и Мэттью Старк, отличалась от той, которую рассказывали монахини. Но все несоответствия, все расхождения теперь приобрели для него несоразмерно большое значение. Он приехал в Японию, чтобы выяснить одну-единственную истину — о своем происхождении, — и теперь опасался, что одной истины ему окажется недостаточно.
Макото вышел из гостиницы — папироса по-прежнему небрежно свисала из уголка рта, — и отправился прогуляться по Цукидзи. Просто не верилось, что чуть больше дюжины лет назад, когда императорская столица Токио еще была столицей сёгунов, Эдо, в этом самом районе располагались дворцы даймё, японских крупных феодалов, правивших Японией на протяжении тысячи лет. Теперь все эти дворцы исчезли, сменившись этой самой гостиницей, разнообразными магазинами и всяческими заведениями, обслуживающими иностранцев. Во всяком случае, таков был изначальный замысел. Но иностранцы не хлынули сюда потоком, как на то рассчитывало новое правительство. Они по-прежнему предпочитали Йокогаму, порт, расположенный в двадцати милях западнее: там было больше комфорта, и общество было приятнее. Цукидзи был почти безлюден, и по сравнению с прочими районами города, кишащими людьми, производил жутковатое впечатление. Полицейский в воротах, одетый на европейский лад, поклонился выходящему Макото. Он стоял здесь не затем, чтобы помешать обычному японцу войти в Цукидзи, но, несомненно, его присутствие не придавало храбрости желающим войти.
Во время плавания через Тихий океан Макото сперва думал лишь о Гэндзи Окумити и о том, он ли его отец, а если да, то почему он его оставил. Но каким бы быстроходным ни был пароход, плавание все-таки измерялось неделями. А подобную сосредоточенность на одной мысли могли поддерживать лишь гнев и горечь. Время же действовало благотворно. Равно как и чистый морской воздух, очищающее чередование яркого солнца и дождей, бескрайний океанский простор, жизненный ритм самого корабля. К собственному удивлению, Макото обнаружил, что начинает смотреть в будущее с большим оптимизмом. Нет, не в плане предполагаемой реакции Гэндзи. Он отверг Макото двадцать лет назад и продолжал его отвергать по сей день. С чего бы вдруг ему менять свое отношение лишь потому, что Макото явится к нему собственной персоной?
Просыпающиеся в его душе надежды были связаны не с Гэндзи, а с самой Японией.
Сколько Макото себя помнил, он всегда пользовался массой преимуществ, предоставляемых богатством и политическим весом, которыми располагала его семья. Он никогда не оставался без защиты преданных телохранителей и опеки заботливых слуг. Везде, куда бы он ни приходил, его встречали с предельным почтением. Он общался исключительно с людьми своего круга — ну и, конечно, в детстве еще с детьми всех домочадцев, включая слуг. В этом он ничем не отличался от прочих избранных, составляющих элиту Сан-Франциско. В детстве Макото думал, что он вообще ничем от них не отличается. То, что это не так, стало ясно лишь после того, как на смену детству пришла юность — как то словно бы в одночасье, — и игры детских праздников сменились танцами и флиртом. И теперь его былые друзья — и в особенности подруги, даже те, с которыми он был знаком всю жизнь, — стали относиться к нему сдержанно и отстраненно. Макото не нужно было объяснять причину. Он знал ее и так. В конце концов, ему не нужно было далеко за ней ходить. Он видел ее каждый день — в зеркале.
Макото решил, что просто не станет об этом думать. Однако, осознание всегда было рядом. И это стало особенно ясно в тот краткий, волнующий и трагически завершившийся период его жизни, когда он изображал из себя Чайнатаунского Бандита. Он испытывал странное, приятное возбуждение всякий раз, когда сыпал проклятиями, подделываясь под китайский выговор, угрожающе размахивал китайским мясницким ножом и видел страх в глазах людей, принимавших его за того, кем он не был — за буйного,
