кузеном, с которым он никогда прежде не встречался.
«Нью-йоркцы заявляют, будто их яблоки самые лучшие, — сказал кузен, — но я ручаюсь, что с вермонтскими яблоками не сравнится ничто. Вот, держи, кузен Чарльз. Попробуй-ка его».
Смит попробовал, и ему потребовалось все его самообладание, чтобы изобразить удовольствие и не выплюнуть откушенный кусок. Яблоко не было сочным, мягким, упругим, как плоды Гавайев, к которым он привык. Кузен обещал, что яблоко будет сладким и сочным. С точки зрения Смита, куда справедливее было бы назвать его кислым, да и по сочности ему было далеко до спелого манго. Сочным его можно было бы назвать разве что по сравнению с сушеным фруктом. Возможно, ему вполне успешно удалось скрыть свое потрясение, но вот изобразить энтузиазм ему так и не удалось.
Ты слишком долго пробыл в этих языческих тропиках, сказал кузен. Хорошо, что ты приехал к Вильяму и Мэри, пока твои вкусы и взгляды не выродились окончательно.
Смит вернулся на Гаваи еще до Рождества. Он сказал родителям, что не смог выдержать холодную и мрачную виргинскую зиму. На самом же деле у него больше не хватало терпения выслушивать пустую болтовню и устарелые взгляды, которыми его непрестанно пичкали в колледже. Его дед не просто выжил, но и благоденствовал при короле Камеамеа Первом, невзирая на их религиозные разногласия. Его отец, упокой Господи его душу, помогал Камеамеа Четвертому сохранять целостность его государства перед лицом хищнических замашек европейских империалистов. Разве мог внук и сын столь деятельных людей проводить лучшие годы молодости в захолустном Вильямбурге и растрачивать их на болтовню вместо действий?
Пока Смит сидел там, он прочел — ну, по крайней мере в основном прочел — «Оливера Твиста», «Повесть о двух городах» и «Большие надежды», поскольку утверждали, что Диккенс — величайший англоязычный писатель современности. Смиту он показался занимательным, но не более того; ни особо глубоких мыслей, ни вкуса, ни даже стиля он в этих книгах не углядел. И ему не показалось, что этот англичанин способен проникать в суть вещей. В этом отношении Смит куда выше ставил Джейн Остин, хотя никогда бы не сказал во всеуслышание, что женщина в чем-то превзошла мужчину. По правде говоря, он вообще никогда никому не сознавался, что читал ее книги, пока не заговорил об этом с князем Гэндзи.
«Женщины лучше понимают суть поединка, чем мужчины, — сказал тогда Гэндзи. — Первый японский роман написала женщина. И я полагаю, что еще ни один мужчина не сравнялся с ней в наблюдательности».
Смит же сказал: «Вот уж где-где, а в Японии я не ожидал, чтобы мужчина отдал первое место женщине. Разве ваша власть здесь не абсолютна? Мне казалось, здесь слово мужчины — закон».
«Властвование и достоинства — не одно и то же, — сказал Гэндзи. — Мужчины правят Японией, опираясь на силу своих мечей, а не на силу своих достоинств».
Смит читал — ну, точнее говоря, просматривал — основные положения Гибсоновского «Заката и падения». История вторжения варваров была интересной, а повествование об императрице Феодоре — очень поучительным. Оно показывало, что женщин недооценивать нельзя, а сбрасывать со счетов их жажду мести — и подавно. Впрочем, Смит не видел, чем история падения Рима может быть полезна лично для него.
Он никогда не читал ни Аристотеля, ни Платона в оригинале, и не собирался. На самом деле, даже если бы он и собрался, то не смог бы, поскольку греческого не знал. Впрочем, он не собирался читать их и по-английски. Строить из себя, подобно другим, эдакого американского афинянина? Смит отказывался участвовать в подобной глупости.
В последний свой вечер в университете он понаблюдал, как невежественные студенты последних курсов устроили претенциозное обсуждение «Признаний» де Квинсея, и твердо решил немедленно завязать с этим бесполезным времяпровождением. В мире множество возможностей и опасностей. И он не желает больше терять ни единого дня, рискуя потерять первые или прячась от вторых.
Вспоминая о тех днях, Смит всегда испытывал странное чувство, в котором облегчение мешалось с сожалением. Через год с небольшим после его отъезда Южная Каролина первой из южных штатов объявила о выходе из Союза, а следующим летом армия Союза вторглась в Виргинию. Останься он тогда в колледже, у него появилась бы возможность пойти в армию. А так он очутился на Гавайях, и родители наотрез отказались разрешить ему вернуться. Он был единственным сыном при пяти дочерях. Он рисковал бы не только собственной жизнью, но и продолжением рода. А потому он остался дома и пропустил величайшее приключение своего времени. Кроме того, ему не удалось поприсутствовать при убиении шестисот тысяч человек, одним из которых он вполне мог стать. Экая, однако, ирония судьбы: если бы он попал в армию, то сражался бы под одними знаменами с лейтенантом Фаррингтоном. Да, семейство Смита происходило из Джорджии, но при этом они были убежденными аболиционистами. Все люди — дети Божьи, и равны в его глазах. Так как же может один человек владеть другим?
Конечно же, Смит никогда бы не сказал Фаррингтону об этом. Видимость полного противостояния лучше соответствовала тем взаимоотношениям, что сложились между ними из-за их соперничества за руку Эмилии Гибсон. И именно мысли о странном обороте, которое это соперничество приняло теперь, тяготили Смита.
Поведение Фаррингтона по отношению к Эмилии изменилось, не по внешним проявлениям, а по сути. Лейтенант делал вид, будто все осталось как прежде, но он перестал ухаживать за Эмилией всерьез. Если другие этого и не замечали — а похоже, что так оно и было, — то для Смита это было очевидным. После того печального происшествия у монастыря Мусиндо все рвение Фаррингтона куда-то подевалось.
Почему?
Похоже, один момент произвел на Фаррингтона особенно сильное впечатление. Смит помнил, какой ужас отразился на его лице, когда Гэндзи прямо заявил, что мишенью убийцы была Эмилия, а не Ханако, жена генерала Хидё. И то, что убийца оказался одним из самых доверенных подчиненных князя Гэндзи, похоже, усилило ужас Фаррингтона. Какой же вывод сделал лейтенант из этого сочетания фактов и предположений, что вся его пылкая любовь мгновенно испарилась?
Нет, дело было не в страхе. Смит достаточно хорошо знал Фаррингтона, чтобы сразу отмести этот вариант, невзирая на то, что сам постоянно норовил подколоть лейтенанта за его предполагаемую трусость во время войны. Но если дело не касалось мужества, значит, оно касалось чести. Что еще могло бы обеспокоить джентльмена? При других обстоятельствах недостатком могло бы стать полное отсутствие родни и какого-либо наследства у Эмилии, поскольку получалось бы, что она не принесет в семью приданного. Для Смита это не имело ни малейшего значения. Возможно, имело бы для Фаррингтона. Но поскольку ее знатный покровитель наверняка преподнес бы ей к свадьбе щедрые дары, этот недостаток был скорее умозрительным, чем действительным.
Но какая же деталь, задевающая честь, была настолько очевидна для Фаррингтона, и почему он, Смит, не мог ее разглядеть?
Вероятно, ответ следует искать в ходе мыслей Фаррингтона.
Мишенью убийцы была Эмилия.
Убийцей был генерал Таро, до этого момента — беззаветно преданный князю Гэндзи командир его кавалерии.
Следовательно…
Следовательно что?
Смит не мог проследить дальнейшего хода размышлений Фаррингтона. Даже если мишенью Таро действительно была Эмилия, каким образом это оттолкнуло Фаррингтона? Уж скорее тут должен бы был выйти на первый план его инстинкт защитника, особенно заметный в человеке военном.
Предательство со стороны ранее верного вассала тоже не было разумным основанием. В последнее время убийства сделались до печального обычны, и в большинстве случаев убийцей оказывался кто-либо из вассалов жертвы. Понятие верности в Японии сделалось опасно запутанным.
Все это смущало Смита и лишало его самообладания. Если он победит Фаррингтона — это одно. Если же тот отступит сам, добровольно — это уже совсем другое. Сегодня они обедают вместе. Возможно, он сможет подметить что-нибудь, что поможет разгадать эту загадку.
Смит повернул коня к замку.
Эмилия стояла у восточного окна башни и смотрела на Тихий океан. Сегодня он вполне соответствовал своему имени. По крайней мере, на поверхности. Кто знает, какие бури и течения рвут его
