Очевидно, это каким-то образом подтолкнуло Смита к внезапному и ужасному откровению, ибо глаза его расширились, и он уронил челюсть.
— Вы… — начал было он, но более ничего не смог или не захотел сказать. Вместо этого он вскочил и ринулся на Фаррингтона, с совершенно недвусмысленными намерениями.
Но двое телохранителей Гэндзи успели перехватить Смита прежде, чем он успел что-либо сделать. Гэндзи только не понял, собирался ли Смит просто от души врезать Фаррингтону, или все-таки выхватить револьвер и застрелить его. Ясно было лишь, что Фаррингтон в любом раскладе не собирался защищаться или оказывать сопротивление.
— Отпустите меня, — потребовал Смит.
— Сперва дайте слово, что не будете буйствовать, — сказал Гэндзи.
— Даю слово.
Смит извинился перед Гэндзи и Эмилией, никак не объяснив свою вспышку, и перестал обращать внимание на Фаррингтона. Фаррингтон попытался возобновить беседу с Эмилией, но та была слишком потрясена этой вспышкой. Пикник оказался безнадежно испорчен.
Что же произошло? Гэндзи понятия не имел. Вот вам и якобы легко поддающаяся прочтению натура чужеземцев: сплошные предположения и никаких реальных фактов.
Смит поднялся первым, отрывисто поклонился и зашагал прочь, туда, где была привязана его лошадь. И на полдороге на что-то наступил. Раздался громкий треск. Двое слуг с ужасом взглянули на Гэндзи и поклонились, прося прощения, как будто в произошедшем была их вина. Смит же, весь во власти недавнего инцидента, на обратил на это никакого внимания.
Когда Гэндзи взглянул туда, где прошел Смит, он разглядел кусок черепа, скулу и глазную впадину, валяющийся среди белых обломков — вот и все, что осталось от костей после того, как по ним прошелся ботинок Смита.
Смит избегал Фаррингтона изо всех сил, насколько только мог. Но вообще-то это было нетрудно, поскольку и Фаррингтон избегал его. Смиту было сильно не по себе. Он жалел, что догадался, что именно Фаррингтон думает об Эмилии и Гэндзи. И еще сильнее жалел, что набросился на него. Он не только самым позорным, недостойным джентльмена образом утратил самообладание, — он еще и получил подтверждение своих подозрений, поскольку Фаррингтон даже не попытался защититься. Так мог вести себя лишь человек, которому стыдно за собственные мысли.
Теперь Смиту все было ясно. Даже слишком ясно.
Фаррингтон полагал, что Таро как преданный вассал мог напасть на Эмилию лишь по приказу Гэндзи, и сделано это было по причине состояния Эмилии, каковое, пока еще незаметное, вскоре должно было возложить на него опасную ответственность. Это состояние было результатом аморальной, абсолютно неприемлемой интимной связи — безусловно, лишь так оно могло возникнуть. И связь эта оставалась таковой вне зависимости от того, возникла она с согласия Эмилии, или в силу обмана или принуждения со стороны Гэндзи. Неожиданное и совершенно несвоевременное — в смысле, для Гэндзи несвоевременное — вмешательство князя Саэмона спасло Эмилии жизнь. Но лишь на время. Состояние Эмилии требовало, чтобы она умерла, причем вскорости. И потому Фаррингтон оставался рядом с Эмилией. Хотя он более не желал жениться на ней, он как офицер и джентльмен чувствовал себя обязанным защищать ее от дальнейших возможных покушений со стороны хозяина дома.
Таков был ход мыслей Фаррингтона.
Он был столь мучителен и нелеп, что Смит не удержался бы от смеха, если бы услышал изложение этих мыслей от Фаррингтона, а не догадался о них сам, в приступе озарения. Невинность Эмилии была очевидна и не вызывала ни малейших сомнений. Никакое притворство столько не продержится. Ее религиозные убеждения, и еще в большей степени ее характер никогда бы не позволили ей ни на шаг отойти от требований морали. Что же касается Гэндзи, Фаррингтон приписал ему такую степень похоти, хитрости и неуправляемой страсти, какую можно было встретить — если вообще можно — разве что в Запретном Городе манчжуров или в серале турецкого султана, но никак не в этой суровой, воинственной стране.
Заблуждения Фаррингтона никак не повлияли на чувства самого Смита. Но когда он догадался о них, это заставило его взглянуть на Эмилию в ином свете, и то, что, как ему показалось, он увидел, потрясло Смита куда сильнее, чем измышления Фаррингтона. Что же это было — внезапный проблеск правды или уже его собственное заблуждение?
Смит отыскал Эмилию в комнате, выходящей в розовый сад. Двери были открыты, давая дорогу легкому бризу и позволяя любоваться цветами. Рядом с Эмилией лежало несколько развернутых свитков, исписанных японскими иероглифами. Но Эмилия не смотрела ни на свитки, ни на цветы; взгляд ее был устремлен на башню, высящуюся на противоположной стороне сада.
— Даже когда вы сидите не среди урн с прахом, а в саду, кажется, будто ваши мысли по-прежнему с ними, — сказал Смит. — Вы точно уверены, что не склонны к уходу от мирской суеты?
— Если мои перспективы будут таять с такой же скоростью, как сейчас, возможно, это и вправду будет наилучшим выходом для меня.
— Что вы имеете в виду?
— Роберт возвращается в Эдо.
— Несомненно, потому, что его вызвал туда посол.
— Так он сказал.
— Какая же еще может быть тому причина? Он ведь обожает вас, как и я.
— Вы действительно так думаете?
— Он пробыл здесь три недели, чтобы только удостовериться, что вы пришли в себя после понесенной утраты. Лишь долг службы заставил бы его удалиться.
— У меня такое ощущение, что он скорее наблюдает за мной, чем заботится обо мне.
— У человека добродетельного чересчур обостренное чувство приличия иногда граничит с чрезмерно живым воображением.
— Я не в состоянии понять, что в моем поведении могло дать основания для подобного воображения. И я не назвала бы Роберта добродетельным. Человек добродетельный не станет выносить поспешных решений.
— Если он и был поспешен, то лишь потому, я уверен, что заботится о вашем благополучии. — Смит улыбнулся. — Экая, однако, ирония: я уверяю вас, что лейтенант Фаррингтон искренне о вас заботится. Даже забавно.
— Мне тоже. Особенно в свете того, что вы чуть не набросились на него всего два дня назад.
— Простите, сорвался. Но я ведь сразу извинился.
— Вы не просто сорвались, Чарльз. В тот день между вами и Робертом что-то произошло. И в результате вы потеряли контроль над собой, а он впал в полнейшее замешательство. Что было тому причиной?
Смит чуть помедлил, тщательно подбирая слова.
— Его мысли и то, что я вдруг о них догадался.
— Это я поняла и сама.
— Дальнейшее выходит за рамки беседы, которую подобает вести леди и джентльмену.
Эмилия нахмурилась.
— У вас с Робертом появилась одна и та же мысль, предположительно, обо мне, мысль, которая подтолкнула вас наброситься на него. Однако же, вы не считаете возможным озвучить ее в моем присутствии? Надеюсь, вас не удивит, что ваш ответ меня не удовлетворяет?
Смит поклонился, признавая поражение.
— И тем не менее, нам следует оставить эту тему.
— Это наносит ущерб как моему любопытству, так и моим чувствам.
— Когда вы будете помолвлены, Эмилия, это происшествие уже не будет иметь значения, а значит, не имеет и сейчас.
— Когда я буду помолвлена… Простите, что я так долго тянула с ответом. Уверяю вас, ни вы, ни Роберт в этом неповинны. Это исключительно моя вина.
