Чуть-чуть еще, и он почти б был положительнейший тип.
Иван Иваныч — чуть не «вождь», дана в ладонь вожжа ему. К нему идет бумажный дождь с припиской — «уважаемый». В делах умен, в работе — быстр. Кичиться — нет привычек. Он добросовестный службист — не вор, не волокитчик. Велик его партийный стаж, взгляни в билет — и ахни! Карманы в ручках, а уста ж сахарного сахарней. На зависть легкость языка, уверенно и пусто он, взяв путевку из ЭМКА, бубнит под Златоуста*. Поет на соловьиный лад, играет слов оправою «о здравии комсомолят, о женском равноправии». И, сняв служебные гужи, узнавши, час который, домой приедет, отслужив, и… опускает шторы. Распустит он жилет… и здесь, — здесь частной жизни часики! — преображается весь по-третье-мещански*. Чуть-чуть не с декабристов &# 8196; род — хоть предков в рамы рамьте! Но сына за уши дерет за леность в политграмоте. Орет кухарке, разъярясь, супом усом капая: «Не суп, а квас, который раз, пермячка сиволапая!..» Живешь века, века учась (гении не ро́дятся). Под граммофон с подругой &# 8196; час под сенью штор фокстротится. Жена
