Она сама кормила сына. Васарис вышел. Крестины должны были состояться здесь же дома, перед обедом. Одной из первых явилась восприемница. Затем прибыли капеллан Лайбис и прелат Гирвидас. Пришли еще несколько знакомых господ и дам.
Васариса немедленно познакомили с кумой. Его давно уже заинтриговали обещания госпожи Бразгене, что кумой будет необыкновенно симпатичная и красивая дама, которая успела заочно влюбиться в него. И вот он увидел, как в гостиную вкатилась еще не старая, но невероятно толстая женщина. Она была в черном платье, украшенном черным стеклярусом, отчего белизна ее лица приобретала какой-то меловой оттенок. Все здесь, видимо, ее знали, со всеми она держалась запросто, и с приходом ее в гостиной стало оживленнее. Когда доктор Бразгис представил ей ксендза Васариса как будущего кума, она стала изъявлять свое удовольствие так громогласно, точно хотела, чтобы каждое ее слово слышали все обитатели дома.
— Ах, ксендз Васарис!.. Поэт!.. Какое счастье!.. Я так давно хочу с вами познакомиться!.. А теперь мы кумовья!.. Вы подумайте! Породнимся!.. Вы должны прочесть нам стихи!.. Сымпровизируйте что-нибудь!.. Такое важное событие!..
Васарис покраснел, не зная, как отвечать на такие агрессивные комплименты кумы и выйти из смешного положения. Ему было досадно, что Люция вздумала свести его в пару с этой голосистой толстухой. Однако подошло время крестить, и кума укатилась в спальню одевать младенца.
Церемония крестин, совершаемая на дому, оказалась более торжественной, чем в костеле. В гостиной на столике было разложено все необходимое для обряда. Каноник
Кимша облачился в красивый кружевной стихарь и расшитую шелком эпитрахиль и стал ждать восприемников с младенцем. Гости столпились вдоль стен. Наконец двери столовой распахнулись, и вошли восприемники. Ксендз Васарис нес ребенка, а кума — белую крестильную рубашечку. Обряд шел гладко. Каноник Кимша громким голосом вопросил:
— Витаутас-Казимерас, — ибо родители выбрали ему это двойное национальное имя, — чего чаешь от церкви божьей?
— Веры, — ответили за Витаутаса-Казимераса восприемники.
— Что тебе дает вера?
— Жизнь вечную.
— Если хочешь войти в жизнь вечную, исполняй заповедь: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, а ближнего твоего, как самого себя.
Но тут наступил момент, когда каноник вложил Витаутасу-Казимерасу в ротик «соль мудрости». Почувствовав, вероятно, непривычный вкус, младенец так заорал и засучил ногами и руками, что восприемник даже испугался. Он продолжал кричать в продолжение всех заклинаний «нечистого духа» и «окаянного дьявола», а на вопрос каноника:
— Отрицаешься ли сатаны? — крикнул с удвоенной силой.
Но восприемница, заглушая крестного сына и восприемника, гаркнула:
— Отрицаюсь.
— И всех дел его?
— Отрицаюсь.
— И всея гордыни его?
— Отрицаюсь.
Тогда каноник, сменив синюю эпитрахиль на белую, помазал его святым миром и снова вопросил:
— Витаутас-Казимерас, веруешь ли в бога отца вседержителя, творца неба и земли?
— Верую, — ответили восприемники.
— Веруешь ли в Иисуса Христа, сына его единородного, господа нашего, рожденного и страдавшего?
— Верую.
— Веруешь ли в духа святого, в святую католическую церковь, в общение святых, в отпущение грехов, в воскресение плоти и жизнь вечную?
— Верую.
— Витаутас-Казимерас, хочешь ли принять крещение?
— Хочу, — устами восприемников ответил Витаутас-Казимерас.
Тогда каноник, творя образ креста, полил ему головку водой, произнес сакраментальные слова, и Витукас Бразгис из язычника стал христианином-католиком. Потом его еще раз помазали миром, дали ему белую рубашечку — знак непорочности, зажженную свечу — символ рвения, и напутствовали в жизнь словами:
— Витаутас-Казимерас, иди с миром, и да пребудет с тобою господь. Аминь.
Крестины были окончены. Все еще кричавшего Витукаса взяли восприемница с матерью и унесли в спальню. Каноник снял стихарь, причетник убрал священную утварь, и в гостиной возобновились оживленные разговоры и шутки.
Вскоре горничная доложила, что обед подан. По приглашению хозяев гости толпой хлынули в столовую. Возле госпожи Бразгене по одну сторону сел прелат Гирвидас, по другую — каноник Кимша. Восприемники должны были сидеть рядом и вплотную, чтобы у мальчика зубки не росли редкими. Обед был превосходный. И ели и пили все как следует. То и дело кто-нибудь провозглашал тост за Витукаса или за родителей — вместе и порознь — или за восприемников. Потом начались пожелания новых наследников, авансом пили и за их здоровье. Восприемница отвечала на каждый тост и осушала бокал до дна, заставляя и Васариса делать то же самое.
Разговаривали на разнообразные темы. Прелат Гирвидас пользовался репутацией рьяного политика. Он внимательно следил за обширной русской печатью и выписывал одну влиятельную немецкую газету. Он знал, как свои пять пальцев, все взаимосплетения европейской политики. Растолковав, каковы цели и планы Тройственного согласия и Тройственного союза, прелат указал на несколько важных симптомов в политической жизни и, подняв палец, сделал сенсационный вывод:
— В Европе, господа, попахивает порохом. Надо ждать войны.
Каноник Кимша был пацифист, он начал разносить в пух и прах доказательства прелата. Прелат стал обороняться и вошел в такой раж, что у него даже хохолок на темени стал дыбом. После того как собеседники допустили, что война может когда-нибудь начаться, заспорили, кто победит. Прелат был на стороне русских и французов, а капеллан Лайбис, закончивший образование в Германии, оказался германофилом и предсказывал победу немцам. Неясно было только, как поведет себя Англия. Затем возник вопрос, что будет в том и другом случае с Литвой. Страсти германофилов и русофилов разгорелись, спор стал весьма горячим.
Для Васариса и многих других эти вопросы были в новинку и не имели большого значения. Стоило ли ломать голову, горячиться из-за каких-то вероятностей и строить вовсе уже нереальную гипотезу о войне? Васарис в спорах не участвовал и в те минуты, когда ему удавалось избавиться от опеки кумы, наблюдал Люцию.
Этот обед напомнил ему другой обед — в Клевишкисе в день престольного праздника, когда Люце из- за букета цветов пронизывала его, семинариста Людаса, выразительными жгучими взглядами. Как все изменилось! Теперь он уже ксендз, а она — госпожа Бразгене, мать Витукаса… Похорошевшая и похудевшая, она сейчас походила на тогдашнюю Люце, но не послала Васарису ни одного кокетливого взгляда. Сейчас Люце была всем сердцем с Витукасом; за обедом она несколько раз вставала и выходила поглядеть на сына. И Васарис снова убедился, что между ними кончились все сердечные дела.
Кума давно уж терпела мучения из-за затянувшегося разговора о политике, в котором не могла принять участия. Улучив момент, она выкрикнула предложение спеть «Многая лета» Витукасу. Не успели гости усесться и перевести дух, а кто-то уже потребовал многолетия родителям Витукаса. Нашелся еще щедрый гость, готовый пожелать многих лет восприемникам, но обед кончился, прелат перекрестился и, встав, начал читать послеобеденную молитву.
Сразу после кофе гости стали расходиться, так как близился вечер.
— Ну, теперь, ксендз Людас, просим не забывать крестника, — говорили, провожая его, Бразгисы. — Как только будете в городе, приходите. А кума воскликнула:
— Ксендз Васарис!.. Поэт!.. Не забудьте пожаловать к куме! Навеки рассержусь!..
