себе другую богатую невесту.
На следующий день Ауксе рассказала Васарису, как Индрулис сватался и каялся в своих грехах.
Оба посмеялись над финалом знаменитого «обручения».
Людас ожидал каникул, мечтая после отпуска не возвращаться к директорству и педагогической деятельности, а попытаться жить на литературный гонорар. Он знал, что это рискованно. Положение литераторов в Литве не внушало особенного оптимизма. Интеллигенция литовских книг не покупала, не читала, печатью не интересовалась. Заработок писателя был неверным, непостоянным и вряд ли мог обеспечить прожиточный минимум. Но неожиданный успех драмы и стихов Васариса давал ему право надеяться, и он без страха глядел на свое литературное будущее.
Между тем совершенно непредвиденные события надолго ввергли его в уныние и даже пробудили в его душе мистический ужас.
Однажды, когда он сосредоточенно писал недавно начатую вещь, неожиданный телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Взяв трубку, он с удивлением услышал голос Люции.
— Алло, это вы, господин Людас? Будьте так добры, сейчас же приходите к нам. Витукас тяжело заболел. Бредит и зовет вас. Я очень боюсь, как бы не случилось чего плохого.
Не медля ни минуты, Васарис отправился к Глауджюсам. По голосу Люции он понял, что случилась беда. У него и раньше сжималось сердце от тяжелого предчувствия, когда он думал о том, чем был этот мальчик для Люции.
Он застал ее у постели Витукаса. Мальчик горел как в огне, тяжело дышал, метался, видимо, не сознавая, что творится вокруг. Мать и сиделка делали все, что предписал врач. По нескольким, произнесенным испуганным шепотом, фразам Людас понял, что жизнь Витукаса в опасности. Оказалось, что он с несколькими товарищами по классу играл в мяч на берегу Немана. Разгорячившись, Витукас прилег отдохнуть под деревом. Земля была сырая, мальчик простыл и схватил воспаление легких. А они у него всегда были слабые.
Людас сел у постели ребенка и взял его за руку. Витукас приоткрыл глаза, видимо, узнал крестного и даже попытался улыбнуться.
— Витукас, что с тобой, бедняжка? Такой молодец был! Ничего, скоро поправишься и опять придешь ко мне в гости, — говорил Васарис, не выпуская его руки.
Но Витукас ничего не отвечал. Вскоре он снова заметался, и успокоить его удалось с большим трудом. В комнате рядом послышались тяжелые шаги, и в дверях показался господин Глауджюс. Взглянув на больного, он сказал резким голосом, неизвестно к кому обращаясь:
— Так, значит, болен… Встретил доктора, говорит, надежды мало. Я тоже в его возрасте болел воспалением легких, однако выздоровел. Ничего, пройдет. А все баловство и шалости… Так…
Люция взглянула на мужа с таким ужасом, ненавистью и отвращением, что он пожал плечами и, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.
Когда мальчик успокоился, мать попросила Васариса побыть с ней немного.
— Ах, вы не представляете себе, что я пережила за эти два дня, — жаловалась она Людасу, бессильно опустившись на диван. — В прошлую ночь мальчику было так плохо, что я дежурила подле него всю ночь и глаз не сомкнула. Я даже боюсь подумать, что будет, если я потеряю его! Вы слышали, что сказал Глауджюс?
— Не терзайте себя так, Люция, — сочувственно уговаривал ее Людас. — Организм ребенка обычно преодолевает даже смертельную опасность. Первое мое впечатление, когда я увидел Витукаса, было лучше, чем я ожидал. Вот увидите, завтра ему полегчает. Первое впечатление меня не обманывает.
Эти простые слова успокоения показались Люции приятнее всех слышанных ею когда-либо комплиментов. Благодарным взглядом посмотрела она на Васариса, — первое впечатление которого значило для нее больше, нежели диагноз лучшего специалиста.
Разговаривая с нею, Васарис заметил, что она и вправду изменилась. Заботы, бессонная ночь, наконец отсутствие косметики состарили ее лет на десять. Теперь он видел в ней только любящую мать Витукаса, госпожу Бразгене. Куда девалась ее кокетливость? И Васарис чувствовал к ней дружеское участие и жалость. Он опять и опять успокаивал и уверял ее, что Витукасу завтра уже будет лучше.
Он советовал ей пойти отдохнуть и на прощание обещал навестить крестника на другой день.
Увы, здоровье Витукаса не улучшалось. На другой день Васарис опять застал его в жару и в бреду, а из слов сиделки понял, что положение мальчика еще ухудшилось. На этот раз ему было не так легко утешить Люцию. Она выслушивала его, втайне подозревая, что он говорит одно, а думает другое, и жуткий страх сквозил в ее взгляде.
— Я боюсь, что бог покарает меня, — повторяла она. — Я всегда была дурной матерью. Но почему должен умереть он, невинный ребенок?
Слушая ее жалобы, Людас думал о том, что порой мысли и чувства людей, будь то простые крестьяне или рафинированные интеллигенты, совпадают, как некие элементарные формулы. И он, утешая госпожу Глауджювене, повторял почти те же самые слова, какими успокаивал и свою мать.
— Люция, — говорил он, — напрасно вы пугаете себя божьей карой. Неужели вы думаете, что бог — это мстительный деспот, который, желая покарать вас, убивает вашего сына? Не мучьте себя бессмысленными обвинениями, а лучше соберитесь с силами и не давайте несчастью одолеть вас, если оно действительно совершится.
Но Люция, как всякая мать, страдающая из-за своего ребенка, чувствовала, что связана с ним всем своим существом и готова ради него пожертвовать собою.
— Если он выздоровеет, я брошу все, все! — говорила она дрожащим от волнения голосом. — Откажусь от всех знакомых, от всех развлечений, буду только матерью, буду беречь и воспитывать его. Но если он умрет… Ах, я не знаю, что со мной будет! Нет, я не переживу этого удара.
Она закрыла лицо, руками, ее знобило.
Васарис оставил ее склонившейся над постелью ребенка. Придя домой, он весь вечер ничего не мог делать.
На другой день он не мог навестить больного, но когда справился по телефону, то узнал, что состояние его несколько улучшилось. Люция сама подошла к телефону, поблагодарила Людаса за сочувствие и заботы, пожалела, что он не может прийти и убедиться, что Витукасу лучше. Весь день Васарис радовался этому известию, а вечером, ложась спать, обдумывал, какой гостинец принести завтра выздоравливающему крестнику.
Рано утром его разбудил телефонный звонок. Глауджюс грубым голосом, коротко сообщил, что ночью Витукас умер и Люция просит его прийти.
Эта весть до глубины души потрясла Васариса. Он тотчас же поспешил к Глауджюсам. Проходя по пустынным еще улицам, он минутами надеялся, что ему только почудился грубый голос Глауджюса, что вышло какое-то печальное недоразумение и, может быть, выздоравливающий Витукас встретит его оживленным взглядом, а Люция счастливой улыбкой. Но он хорошо понимал, что все это тщетные надежды — Витукас лежит бездыханный в своей постели, а Люция… Что с Люцией? Этот вопрос снова терзал его. и он ускорял шаги, желая как можно скорее увидеть, что делается у Глауджюсов.
Его впустила испуганная, с заплаканными глазами Аделе и отворила дверь в гостиную. Там господин Глауджюс вполголоса разговаривал с доктором, который, увидев Васариса, тотчас отошел к окну.
— Так… Значит, умер мальчик, — сказал хозяин, протягивая руку Людасу. — Хорошо, что вы пришли. Она там с ума сходит. Вы, как старый приятель, подействуйте на нее и уведите от ребенка. Терпеть не могу подобных сцен!
Не отвечая ему, Васарис подошел к дверям детской и осторожно открыл их. Окно было наполовину завешено, и синевато-серый утренний свет едва позволял разглядеть, что делалось в комнате. На постели лежал Витукас, а сбоку, полусидя, полустоя на коленях, прислонившись к краю постели и закрыв лицо руками, застыла Люция. Людасу показалось, что она в обмороке. В тот же момент бросились ему в глаза необычайно белое лицо ребенка и такие же белые руки, сложенные на груди поверх одеяла.
Картина смерти и пугающая тишина произвели на Васариса такое тяжелое впечатление, что он долго не знал, на что решиться.
Наконец он приблизился к Люции и коснулся ее плеча. Она вздрогнула, подняла голову, но, видимо, не
