Сразу несколько человек оспорили:
— Какой же это военный секрет!
Обвальным громом взорвался снаряд. Неподалеку где-то. С деревьев осыпался иней, взвякнули оконные стекла.
— На Пятой линии, — определила старуха.
Никто не возразил, не поддержал. Никто не покинул очередь. Улицы длинные, дома, в большинстве своем, впритык, кто знает точно, где ударило. Отсюда не видно, а бегать выяснять — очереди лишиться.
Куда угодит артиллерийская смерть — не угадать, не предвидеть, а карточки не отоварить — гибель верная, неминуемая.
Люди затаились в ожидании. Ударит еще раз-другой, объявят тревогу, расходись по укрытиям. Новые правила на время воздушных тревог и обстрелов расклеены по всему городу. За неисполнение мер безопасности — штраф, а то и лишение свободы.
Еще громыхнуло, но уже далеко, за Невой, в другом районе.
— А крупы какие? — опять возник простуженный человек.
Никто не ответит ему, он и сам знает, но не говорить о съестном не может.
Голодно-холодно
— Не звонили? — едва войдя с мороза, спросила мама. Каждый раз забывает, что телефон давным- давно отключен.
— Нет, мама.
— Куда Нина подевалась?..
Нине и трамваем больше часа добираться с завода, а пешком… Сколько их, бедолаг, из одного пункта вышли, как в школьных задачках испокон века писали, и сколько ныне, в блокаду, в другой пункт не дошли…
— Знать бы только, что жива, здорова.
— Да, мама.
— Витамин свой выпила? Нет? — Мама хотела придать голосу строгость, но лицо дочери такое усохшее, землистое, цвета блокадного хлеба, рот бескровный, из глубокого провала меркло поблескивают серые глаза. Сердце матери стиснула боль и жалость. Сказала ласково: — Надо, доча. Кроме хвойного настоя, ничего у нас от цинги нету.
Таня послушно взяла чашку с лесным запахом и отвратительным вкусом, а мама подбадривает:
— Нам еще ох как зубы нужны. Смотри, сколько мяса принесла. Две месячных пайки, почти что целый фунт. И макароны. Такой суп будет! Лучку бы, капустки, моркови… Но и без этого и того сытный супчик получится. Факт.
Она отделила маленький мясной довесок, зато макарон наломала полную пригоршню, на три дня ведь супчик.
От мясного духа защекотало в носу, вязкая слюна заполнила рот, а в глубине живота, в сморщенном желудке закорчился голод.
«Голодно-холодно», — думала Таня, не спуская глаз с кастрюли на плите.
— Что ты сказала, доча?
— Нет, мама.
— Что — нет?
— Не сказала. Думала.
— Про что, если не секрет?
— Голодно-холодно.
— Покушаешь и согреешься.
«Покушаешь» — так говорила бабушка, а она, Таня, маленькая, глупая, обижалась. Как было хорошо, когда была бабушка и когда еще жила Женя.
Они ели суп. С настоящим мясом и макаронами. И что-то мама добавила еще, для густоты. Ели с громадным куском хлеба, размером почти с недавнюю дневную пайку. А все мало, мало — никак не насытиться. Неужели никогда и во всей будущей жизни не удастся наесться вволю?
Дядя Леша принес замечательную новость: в детский дом на набережной Лейтенанта Шмидта и Н- ский госпиталь подана вода!
— Н-ский — это же который в бывшем Кадетском корпусе. Рядом совсем, верно? То-то и оно, скоро и у нас вода появится.
— На фронте, на фронте как? — спросила мама о главном.
— Наши войска продолжали вести активные боевые действия против немецко-фашистских войск.
Не такая уж замечательная память у дядя Леши, чтобы наизусть пересказывать газетные сводки. Просто в сводках — одно и то же.
— Конец февралю, — грея руки у остывшей печки, сказал дядя Леша. — Отлютовала зима. Март — уже весна.
— По календарю, — состорожничала мама. — А погода как ныне сложится, кто ведает?
— То-то и оно, — вынужден признать дядя Леша. — Опять же другая проблема, с Дорогой жизни. На ладожском льду держится.
— Лучше уж в холоде, чем в голоде, — молитвенно сказала мама. — Это факт.
Таню сморило, засыпая, забормотала сонно:
— Голодно-холодно, голодно-холодно, голо…
Глава седьмая. Ленинградская симфония
Вчера еще казалось, что город вымер, вымерз, остатки жителей безвыходно сидят в заводских цехах или стоят в бесконечных очередях.
В воскресенье 8 марта могло показаться, что весь довоенный Ленинград на улицах, проспектах, во дворах, на площадях и набережных.
Город и до войны прихорашивался к праздничным дням — «перышки чистил».
В 42-м, в преддверии весны, надо было срочно убрать грязь и нечистоты — гнездовья болезней и эпидемий.
Снежные заносы и нагромождения сколотого льда при таянии угрожали затопить подвалы и нижние этажи домов и строений.
Дядя Леша удивленно озирался:
— Народу! Стар и млад.
— Ну-ка, братья Родионычи, — по-свойски призвал на помощь дворник Федор Иванович. И ему в одиночку не управиться с железным ломом.
Втроем совместными усилиями приподняли и опустили тяжелую пику. Блестящее острие вонзилось в серую глыбу, выклюнуло мутную ямочку.
— Выше, выше поднимай. С маху чтоб!
С четвертого удара ледяная глыба раскололась, обнажилось чистое голубое нутро. Но и половину не поднять.
— Еще р-разок, Родионычи.
Дядя Вася ловил раскрытым ртом морозный воздух. Да и напарникам уже требовалась передышка.
Мама совковой лопатой накладывала ледяные осколки и крошево на фанерную волокушу. Бригада ребят отвозила нелегкую поклажу к пандусу у сфинксов, к удобному и посильному спуску.
Сотни штатских и военных расчищали набережную. На людей в черных бушлатах и шинелях смотрели с любовью и благодарностью. Защитники и помощники. Когда в январе хлебозавод остался без воды, боевые экипажи включились в ремонт, проложили временные шланги и провода, качали воду из Невы, давали энергию от судовых электростанций.
Опорожнив волокушу, ребята присели отдохнуть.
Таня приблизилась к сфинксам. Мартовское солнце освободило каменные статуи от наморози,
