Она уложила блокнотик на самое дно шкатулки, но крышку не закрыла, взгляд задержался на венчальных свечах и фате.
После бомбового взрыва в студенческом общежитии, когда рухнул порядок вещей, не вернулась на свое постоянное место над комодом и фотография папы с мамой, сделанная в свадебный день. Фотография эта в ореховой рамке (уже без стекла) лежала теперь лицевой стороной вниз на бархатном покрытии трельяжного столика.
Таня перевернула рамку и приставила ее к зеркалу.
Со старого снимка немигающе и строго глядел отец, а мама, в кисейной дымке фаты, молодая- молодая, очень похожая на Нину, но без косы, ободряюще улыбалась.
«На кого я все-таки больше похожа?» — Таня взглянула на себя в зеркало, но ничего не увидела.
Тряпкой, подвернувшейся под руку, сделала несколько круговых движений. В закопченной и пропыленной непроницаемости, как промоина во льду, открылась живая глубина зеркала. Из нее пристально смотрело безвозрастное существо в нелепом одеянии — зимнее пальто поверх летнего платья и вязаной кофты.
Окна по-прежнему были зашторены и заколочены фанерой, солнце больше полугода не проникало сюда; в комнатах, как в ледниках и после очистки от прошлогоднего льда и снега, держался зимний холод.
Таня зажгла от коптилки венчальные свечи, пристроила их справа и слева на столике трельяжа. Сбросила пальто на кресло и накинула на голову фату. Зеркало моментально отразило нечто прекрасное, воздушное…
Таня по-старушечьи вздохнула, спрятала свечи и фату в ларец и убрала его подальше, в комод.
За трагические месяцы блокады она видела и вынесла, казалось, все: бомбежки, обстрелы, голод и холод, кровь и стоны, смерть самых дорогих и любимых.
Что еще должно случиться, чтобы причинить живую боль сердцу, зажатому невыносимым горем? Что после всего нечеловеческого и чудовищного, выпавшего на ее долю, могло возродить в детской душе отчаяние и страх?
Ее повергла в страх безысходность одиночества. Самая младшая в большой семье, Таня сделалась и младшей, и старшей — единственной, одна из всех Савичевых.
Страстное желание жить, готовность бороться не исключали, а, напротив, усиливали этот страх. Одиночество было невыносимым для девочки, выросшей в нежном и добром окружении взрослых, а теперь обреченной на вечное сиротство. Правда, есть, должна быть, если не эвакуировалась, не умерла от голода, не замерзла в лютую зиму, в общем, выжила если, тетя Дуся, бабушкина племянница. Таня помнила предсмертный мамин наказ, но откладывала поездку на Лафонскую улицу, пока не обрушился страх, страх одиночества.
Громко и четко пульсировал метроном, но слух почти не воспринимал его привычный стук, отчего кажущаяся полная тишина могла с ума свести. Таня отщелкнула крышку дяди Васиных часов, сверила время с кухонными ходиками, подтянула латунную цепочку с грузом. Затем пошла в комнату, трудно вскарабкалась на «венский» стул и завела ключиком пружину настенных часов в дубовом футляре. Когда переводила стрелки, игральный механизм пытался отбомкать положенное, но не поспевал за насильственно быстрым бегом стрелок.
Слабый, дребезжащий и прерывистый звонок послышался как еще один часовой сигнал. Так отсчитывается время в школе. (Какое веселье, какое ликование было, когда впервые за долгие-долгие месяцы опять заработал школьный электрический звонок!)
Таня не сразу поняла, что звонят в дверь. Со страху, очевидно, накинула вчера запорный крючок.
Пришлось идти открывать.
— Ты чего закрываешься? — вместо «здравствуй» сказала Лена. — Я тебе такое ценное письмо принесла. Толстое, прямо-таки посылка. До войны за такие письма плясать заставляли. Держи, Таня. Задаром.
— Мама умерла, — ровным сухим голосом сообщила Таня.
— Прости, не знала… — Лена отступила за дверь, но опять вернулась: — Могу чем помочь?
Таня качнула головой. Никто и ничем не мог ей помочь.
— Остался кто из родных? А то дам знать куда надо, в детдом определят.
Таня испугалась:
— Нет-нет, спасибо! Тетя, тетя Дуся у меня.
— А-а, — протянула успокоенно Лена. — Тогда, безусловно. Приют, он и есть приют.
— Нет-нет, — поспешно еще раз поблагодарила за участие Таня и, закрыв дверь, накинула крючок.
Письмо было, конечно, от Сережи. И были в нем сухие чешуйки репчатого лука, старательно, каждая в отдельности, прихваченные цветной ниткой к листку оберточной бумаги. На ней Сережа крупными буквами обращался к почтовым властям:
«Товарищи проверяющие! Пропустите, пожалуйста, это вложение. Моему школьному товарищу очень полезен лук. Я узнал, что блокадники болеют цингой, а лук, в котором витамин «С», лучшее лекарство!»
Одну чешуйку Таня просто сжевала, остальные сварила с чечевицей. Не в один раз, конечно. И суп- пюре из чечевицы разделила на две части. Упаковка концентрата была похожа на пачку махорки. Наверное, потому Таня и не обращала так долго внимания на нее, не знала, что это суп, а не табак.
Суп уже доваривался, когда опять позвонили. Пришел Воронец.
— Ну как ты тут?
Она смутно помнила, что Борька, кажется, тоже приходил, когда умерла мама. Во всяком случае, он знал, что Таня осталась одна.
— Ничего. Посылку от Сережи получила.
Борька выпучил без того выпученные глаза. Они у него в блокаду сделались такими.
— В конверте. Лук сушеный, — пояснила Таня.
— Ага. Мировая еда.
И замолчал понуро. Он что-то не договаривал.
— Проходи, — пригласила Таня, но Борька топтался в передней.
Спросил наконец сдавленным голосом:
— Ты как, можешь к Коле Маленькому сходить?
— А что? — почему-то не догадалась на этот раз Таня. — Как у него с огородом? Достал семена?
— Умер он.
И Борька Воронец, заводила и железный дворовый командир, жалобно всхлипнул.
«Как же так?! Ведь только на днях…» Но Таня ничего не спросила, она знала, что дистрофия, как шальной осколок — неожиданно как бы, как бы ни с того ни с сего настигает свою жертву. И ей стало еще страшнее, что и она может вдруг… А дверь на крючке и никого больше в квартире.
— Пойдем, — сказала Таня. — К тете Дусе я завтра поеду.
«Ленинградская правда» напечатала 12 апреля постановление «О возобновлении пассажирского трамвайного движения». Началась нормальная эксплуатация пяти маршрутов. С Васильевского острова к Лафонской улице можно было доехать на трамвае двенадцатого маршрута.
Таня собиралась выехать как можно раньше, но потом рассудила, что утром все равно не успеть: тетя Дуся уйдет на работу. С другой стороны, когда в ночную трудится, по утрам только и можно застать. Если дома живет, не на заводе. Вернее, на слюдяной фабрике. И если, конечно, не умерла, не эвакуирована. В общем, отправляться в путь надо во второй половине дня. Езды не более часа, ночи не белые еще, но темнеет уже поздно.
