После обеда начался дождь, нудный, затяжной. И — безопасный. Воздушных тревог не будет, а на улицу все равно не выйти.
Таня устроилась на ступеньке короткой лестницы, оперлась о стену подъезда, зашарканную, с облупившейся масляной покраской, исцарапанную гвоздями и ножичками. Надписи сообщали новости и секреты жильцам и всем свету: «Зина дура», «Коля + Аля = любов».
Так и было написано, без мягкого знака.
Жесткая и жестокая, видно, была любовь у Али и Коли накануне войны. Там и дата была вырезана- 24.1 V.41 г.
«А какой сегодня день?» — задумалась Таня и долго никак не могла вычислить или вспомнить. Месяц знала, позавчера карточки новые получили, на июль 1942 года…
Дни тянулись уныло и однообразно. Утренний чай, очереди, отоваривание карточек…
После булочной и, редко, других магазинов — стояние за обедом в столовой. Потом делай, что хочешь, пока тетя Дуся не появится, не впустит в дом.
Так невыясненным и осталось, какое сегодня число. Задремала Таня. Раньше, давным-давно, когда- то, виделись прекрасные и волшебные сны. Цветные, с полетами. Теперь — провалилась в безжизненную темноту. И никого, никого-никого не встречала во сне. Даже маму.
А тут вдруг увидела Васю Крылова. Изменился, но все равно можно узнать. Дорогой, свой, надежный. Таня ужасно обрадовалась, а Вася очень удивился, обнаружив ее на лестнице.
— Что ты тут делаешь? — и за плечо потормошил.
— Привет, — Таня постаралась улыбнуться, но спросила обиженно: — Где ты был так долго, почему не приходил к нам?
— Сыро тут, нельзя тебе, — сказал Вася и поднял на ноги.
Живой, настоящий Вася Крылов.
— Вася, Вася, Вася, — будто заведенная повторяла Таня, прижимаясь к старому другу, и опять, уже громче и настойчиво, спросила: — Где же ты был так долго? Все Савичевы умерли. Я одна осталась, одна, одна!
Конец.
P.S.
Вот и завершился мой печальный рассказ, трагическая история ленинградской девочки. Много лет считалось, что и она, последняя из большой семьи, умерла в блокадном городе, что запись в дневничке 13 мая 1942 года — горестный конец. Даже четверть века после войны не было достоверных сведений. Версии выдвигались разные, но ни одна не подтверждалась документами.
Впрочем, и поныне мало кто знает, что произошло на самом деле. Потому и возникла необходимость дописать еще одну главу. P. S. — постскриптум — обозначает в переводе с латинского — «после написанного».
Уже не вспомнить название железнодорожной станции, но время знаю со всей определенностью — последняя декада июля 1942-го. Ибо 2 августа наш полк уже развернулся в боевой порядок.
Нас везли с Урала на фронт без роздыха: ни бани, ни горячей пищи. Менялись лишь паровозы. И вдруг застряли на целый час в паутине сортировочной, вклинились между двумя другими товарняками. В одном — эвакуированные детдомовцы из Ленинграда, в другом — военнопленные.
Охрана не боялась, что подопечные убегут, разрешила выходить из вагонов.
Немецкие солдаты клянчили или выменивали у детей хлеб. Торговля шла плохо, но милостыня перепадала.
Ленинградцы бросились к маленьким, родным, несчастным землякам. Спрашивали, выкрикивали, называли имена своих братишек и сестренок; детей, родственников. Искали соседей по дому, улице, по району хотя бы. И раздавали ржаные сухари, консервы, сахар — весь дорожный наш паек. И делились махоркой с воспитателями ленинградского детского дома.
Может быть, то был дом № 48 Смольнинского района? Может быть, я видел, говорил с Таней Савичевой?
Не знаю, не помню. Полвека минуло почти…
— Тимофеевна! — позвала от калитки письмоносица. — Воскресла жиличка твоя?
— Вчерась из больнички приплелась, бог миловал.
— Депеша ей, толстущая! Как ее коса-то?
— Нету больше косы, отрезали. При тифе завсегда стригут.
Бойкая письмоносица примолкла, отдала письмо и поспешила дальше.
Нина слышала каждое слово, бросилась к двери и пошатнулась, привалилась к косяку.
— Не донесу, что ли, сама, — проворчала хозяйка. — Лежала бы.
Наконец-то пришел ответ! Первый ответ на десятки открыток и писем, отправленных в Ленинград по разным адресам.
Черные вычерки военной цензуры траурно бросались в глаза. Строчки приплясывали, расплывались буквы… Нина заставила себя унять дрожь. Скомандовала себе, как перед взлетом: «От винта!»
Дорогая Ниночка!
Какое счастье, что ты нашлась. Меня ведь, как и тебя, внезапно, прямо из цеха отправили
Оказывается, мы совсем рядом трудились. — Потом нашу бригаду откомандировали в
В общем, вернулся не скоро, мои уже не надеялись, что живой.
Получив твое письмо, сразу пошел к вам и узнал от соседей, что все Савичевы — а Таню забрала к себе со всеми вещами Арсеньева Евдокия Петровна. Наведя справки, пошел на Лафонскую. Квартира в бельэтаже. Танюша спала прямо на лестнице. Тетка, уходя на работу, запирает комнату, боится за барахло.
Танюша здорово вытянулась, но очень худая и неухоженная, больная. Очень обрадовалась, что ты жива-здорова и хорошо устроилась в колхозе. Рассказала, как вся ваша семья — один за другим. Я, как назло, забыл дома твой адрес, договорились, что принесу в другой раз, но выбраться скоро не — и хотелось поднакопить хлеба, продуктов каких-нибудь. У нас с этим, —
Нина? Прости, но больше я Танюшу не видел. Десятого или одиннадцатого июля тетка сдала ее в детдом, сложив с себя опекунство. Очень что-то недолго оно продолжалось… Детдом срочно был — на Большую землю. Куда точно, узнать не удалось. Арсеньева Е. П. и на порог не пустила. Разговаривала так, будто я ее грабить пришел.
Ниночка, не переживай особенно! Это хорошо, что Танюшу вывезли. Сейчас идет — Кроме того, — — Но мы все равно выстоим! Думал обрадовать тебя, а вышло наоборот. Прости.
Жду в Ленинграде!
12. VI/.42 г. Твой верный…
Тетрадочный лист с письмом Васи Крылова выпорхнул из пальцев; потолочные бревна с облезлой побелкой рухнули вниз.
— Ой, что ты, что с тобою?! — кинулась на помощь Тимофеевна.
В Дворищах и ахнуть не успели, как очутились на оккупированной территории, в германском тылу. Михаил Савичев при первом удобном случае ушел с верными товарищами-односельчанами в лес, к партизанам. Сражался в бригаде Светлова, в тяжелом зимнем бою был ранен. К счастью, после прорыва блокады в январе 44-го Михаила переправили самолетом в Ленинград. Долго лечился, вышел из госпиталя в июле, на костылях, инвалидом. Куда деваться без жилья, без родных? Уехал на Гдовщину, к тете Капе, маминой сестре. Муж ее, Иосиф Андреевич Конопельке, был сельским доктором.
