херувимы, поддерживающие верхние ложи, здесь не только для красоты. Этот барочный символ подкрепляет буйное сценическое воображение. Но что была бы сама по себе драма, и замечательные спектакли, и символы? Зрители — вот кто всего важней, ибо не следует забывать, что это их заботами, их аплодисментами только и живо наше искусство.
Потом Стелла дожидалась внизу, пока не услышала, как спускается Мередит. Она и в грохоте марширующих полчищ различила бы эти глухие шаги.
Он сказал: «Молодцы», и выскочил на улицу. Догонять труппу, направившуюся в «Устричный бар». Стелла не пошла, потому что несовершеннолетняя, а во-вторых, ее никто не приглашал.
Зато она позвонила маме из автомата на площади.
— Тебе бы понравилось, — сказала она. — Там про то, что никто никогда не уходит, а только стоит за углом и ждет, чтоб его догнали. В самом конце, когда опускается занавес, все танцуют под эту музыку: «Ах, мое глупое сердце».
Она пропела в трубку несколько тактов, покачиваясь, глядя, как гаснут в театре огни.
Мама сказала то же, что и всегда.
6
Через две недели после начала сезона Роза Липман, сидя у себя в кабинете на втором этаже, уловила из гримерки №1 нечто, напоминающее тональностью вопль угодившего в капкан зайца. До начала оставалось три минуты. Роза писала отчет для ежемесячного заседания правления, но тотчас отложила перо. Прошла по коридору, постучала в дверь Мередита. Он под клетчатым пледом лежал на диване.
— Я в связи с мисс Алленби, — сказала она. — Поскольку ты ее оставил в труппе, надеюсь, ты упомянул о сокращении жалованья.
— Естественно. Она и на том благодарна.
— Ну а насчет новенькой? Как она?
— О, дивно, — сказал Мередит. — Никаких претензий. Бонни считает ее ценным приобретением, несмотря на несистематическое образование.
— Интересно, что бы это значило? — спросила Роза и перекосилась: была в новых туфлях, и они страшно жали.
— У нее слабая грудь. Часто приходилось пропускать занятия.
— Здрасьте, — оказала Роза. — Это моя знакомая семья. Стелла в жизни ни дня не болела.
— Положим, — сказал он. — Одним словом, труппа ее полюбила.
Это была правда. Дотти Бланделл особенно восхищалась Стеллой. Признавалась, что даже ничего подобного и не ожидала от девчушки. Бойкая, но нисколько не нахальная, и притом эта манера выражаться такая забавная, хоть порой и ставит человека в тупик. Своими мыслями Дотти поделилась с Бонни, и, оснащенный кой-какими животворящими примерами, тот решил, что пора вмешаться.
Он перехватил Стеллу в мастерских, куда ее послали варить столярный клей на бунзеновской горелке. Издали услышал ее кашель. Сказал:
— Видишь ли, в мои обязанности помрежа входит не только руководить тобою на избранном поприще, но и наставлять кое в чем другом.
— Я его не избирала, — сказала она. — Оно мне навязано дядей Верноном.
— Как бы то ни было. — упорствовал он, — мне стало известно, что ты с излишней энергией выражала свою неприязнь к одному из членов труппы.
— Разве? — спросила Стелла. В глазах стояло недоумение.
— Кажется, ты отозвалась о мистере Фэрчайлде следующим образом. — И Бонни, обмакнув кисть в банку с коричневой краской, вывел слово «мудак» на листе ватмана, прикнопленном к верстаку.
— Это так, по-вашему, пишется? — спросила она.
— Подобные слова не следует произносить, особенно на публике. Это весьма вульгарно. У нас театр, а не казарма.
— Просто Джордж так его называет, вот я и повторила, — сказала Стелла. — Так значит, это слово не связано с модой?
Бонни передал всю беседу Мередиту, и тот хохотал.
— Не взять ли мне ее под свое крылышко? — задумался он. — Заняться ее духовным совершенствованием.
Он вообще заметно повеселел. Что ни день и домой, и в театр поступали звонки от Хилари. Пришло и драгоценное, нечаемое, небывалое письмо, которое он носил в бумажнике и чуть что разворачивал, смиренно испрашивающее у него прощения.
— Смотри не перестарайся, — занервничал Бонни. — Я уже рекомендовал ей поменьше бывать в реквизитной.
Мередит, однако, стал уделять внимание девчонке. Уже дал ей Птолемея, мальчика-царя в «Цезаре и Клеопатре»[14]1. Вся роль — прелестный маленький перл, и вдобавок состоит в основном из затверженной, но спотыкающейся речи, обращенной к Александрийскому двору, так что не беда, если исполнительница от волнения собьется. Да и в самом тексте евнух Потин делает подсказки.
Соответственно облаченная — художник успел ему показать эскиз островерхого шлема и золотой цепи, — Стелла будет куда сфинксовидней многих, и уж бесспорно экзотичнее Бэбз Осборн с этим ее чересчур ломким голосочком и англо-пейзанскими чертами, не вполне уместными для Клеопатры.
На Стеллу, кажется, не произвело ни малейшего впечатления, что ей вот так, с бухты-барахты отвалили роль. Он своими ушами слышал, как Джеффри сказал, что ей повезло, а она парировала, что везение тут ни при чем: «Он бы меня не пригласил, если б не был уверен, что я справлюсь».
Он стал усаживать Стеллу на репетициях рядом с собой, как бы для записи его замечаний. Орфография у нее была убийственная, и вдобавок она присовокупляла собственные соображения «Джон Харбор хороший Аполлодор, — писала она, — но его ресницы отвликают», или: «Сколько же этому Цезору лет? Неужели мистер Сент-Айвз должен выглядить таким древнем?» Мередит забавлялся ее обществом и тем впечатлением, которое на нее производил.
Вечерами в гостиной «Коммерческого отеля» они с Бонни вслух разбирали ее каракули.
Стелла и раньше считала, что в него влюблена. Сейчас, когда он тратил на нее столько своего времени, она поняла, что тогда это был только бледный прообраз влюбленности. При одном упоминании его имени ее бросало в дрожь, при нем у нее будто странно разрастались ноги и нос. Когда он к ней обращался, она почти не разбирала слов, так бухало у нее исходившее любовью сердце, так стучали зубы. Он часто ей советовал потеплей одеваться.
Как-то в обед он ей предложил сопровождать их с Бонни в церковь. Она испугалась, что дядя Вернон и Лили накроют ее при входе к Филипу Нери, и обрадовалась, когда оказалось, что идут они в церковь Святого Петра на Стил-стрит. Когда Мередит преклонял колена у алтаря, она делала в точности так же, а когда он сказал, что ноябрь посвящен душам в чистилище, она поставила свечку за коммивояжера с пересаженной кожей.
Уходя, Мередит окунул руку в чашу с водой и начертал у нее на лбу крест. Касание этих пальцев было так восхитительно, что она надрывалась от кашля и хмурилась всю дорогу обратно в театр.
Стремясь соответствовать тому, что ей казалось его идеалом, она перестраивалась по нескольку раз на дню. Стоило ему обронить, что он восхищается мужеством Грейс Берд, тут же мужественно твердел подбородок Стеллы. Только он обмолвился, как мила ребяческая непосредственность Бэбз Осборн, тут же Стелла свернулась кошечкой рядом с ним на диване, посасывая большой палец. Через двадцать четыре часа он выговаривал Бэбз за то, что пережимает инфантильность своей Клеопатры, объясняя, что детскость натуры не связана с возрастом, что она заблуждается, если полагает, будто мудрость или дурачество зависят от юности или преклонных лет. Собственно, он не сторонник умничанья, рассудочных выкладок, но в данном случае надеется, что толика философствования в подходе к роли не повредит. Стелла, уловив тон, хоть и не вполне проникшись силой доводов, тотчас отставила сосание пальца.
