— Скоро отпустим.
Сами знаете, приключений видела много, поэтому насторожилась:
— Отпустите? А куда? Боюсь показаться капризной, но выскажу все же одно пожелание: хотелось бы остаться на этом свете, когда будете меня отпускать.
— Все от тебя зависит, — заверил Якудза. — Будешь молчать, будешь жить. А нет, так нет, — пожал он плечами и вышел.
Я храбро решила: “Буду молчать!”
Тамарка звонит, вопросы мне задает — молчу!
Муха меня кусает — осенняя, злая — не ругаюсь, молчу!
Долго молчала — может даже и полчаса. Пытки невыносимые — женщины, думаю, прекрасно меня поймут. Чувствую, не могу больше! Еще немного и… заговорю! Хоть сама с собой, хоть с Тамаркой, хоть с мухой, а может даже и Вельзевулу своему позвоню — свекрови! Вот с кем бесконечно можно говорить о себе — тема прекрасная!
Только я рот открыла и в этот момент за окном ка-ак ба-абахнет! И часто выстрелы загрохотали. И рвануло опять, на этот раз так, что здание вздрогнуло. Одна за другой сигнальные ракеты в небо взлетели, за ними отборная матерщина туда же, ввысь, понеслась. И по окну моему “вжик”-”вжик”.
“Пули что ли свистят?” — подумала я и отползла в угол.
Матрасик с собой прихватила на который меня опустили. Прикрылась им, замерла и лежу. И вдруг за окном грохнуло так, что уши мои заложило, а тело подняло и понесло, и приложило затылком к бетонной стене. По комнате вихрь пронесся, облепив меня матрасиком, как родную. И очень вовремя: стекла градом посыпались в комнату, с ними ворвался вольный предутренний ветер, густо смешанный с дымом и гарью.
За окном разгоралось грандиознейшее сражение. Грохот стоял такой, что земля дрожала. Трещали автоматы. Гулко ухали гранатометы. Что-то рвалось, вспыхивало и грохотало. В окно с визгом летели пули.
До сих пор не пойму, как осталась жива.
Лежу под матрасиком, матерюсь и думаю: “Если это орлы Тамаркины, то одно здесь можно сказать: Во спасают! Во спасают! Того и гляди пришибут!”
Честно скажу — приготовилась к худшему. Но бой медленно начал куда-то перемещаться. Звуки его то усиливаясь, то стихая, долетали до меня со всех сторон, но в окно уже ничего не летело.
“Неплохо бы ноги отсюда мне унести, пока страсти-мордасти ослабли, — подумала я. — А то, неровен час, или Якудза с пулей в лоб подвалит ко мне, или свои же ненароком прихлопнут, или какая гадость похуже со мной приключится”.
Сидеть в западне и чувствовать себя беспомощной порядком мне надоело. Стряхнув осколки стекла, я осмотрелась — благо ракетницы как сумасшедшие в небо палили и в комнате было довольно светло. Однако, радости осмотр не доставил. Стены бетонные. Пол бетонный. Потолок бетонный. Двери стальные. Путь на волю один: в окно.
Свесившись по пояс с подоконника, я с изумлением обнаружила две поразительные вещи: до земли этажа четыре, не меньше, а на небе тает луна — рассвет, правда очень ранний. Опустив голову, я с радостью увидела узкий бетонный карниз. Повернула голову влево, — угол здания, повернула вправо — большое окно. И стекла, похоже, отсутствуют — взрывом высажены.
“Эх, была не была”, — выдохнула я и перекрестилась.
Перебросила ногу через подоконник, на карниз ступила, зажмурила глаза, вытянула руку и…
Остальное, словно в тумане. Вспоминаю с трудом как добралась до окна и залезла в соседнюю комнату. В себя пришла только тогда, когда почувствовала: железяка в бок упирается. Дернулась, голова между ящиками застряла, и под ладонью россыпь патронов. А под другой — пистолет.
Оказалось, — сижу на горке оружия. Пистолет отбросила. Привстала, рванулась к приоткрытой двери, но как бы не так: костюм затрещал и дернул меня назад. Я отчаянно повторила попытку, — костюм опять оказал сопротивление, и снова раздался противный треск. Глянула, что там мешает? — Кружева и приличный кусок ткани защемила уродливая труба. С силой дернула (бог с ним, с французским костюмом!) ан нет, не поддается. Дернула еще раз: тот же эффект — французы в одежде толк знают. Труба тоже в грязь лицом не ударила — цепко держала меня. Повозившись, я решила, что без ножниц не обойтись, прихватила подмышку трубу и бежать — промедление смерти подобно.
Вылетела в коридор, огляделась и остолбенела. Зловещий пейзаж. Голивуд отдыхает. Вот где надо американские боевики снимать. В полутьме всюду бетон. Конструкции металлические: и вышатся, и “падают” вниз. Лестницы, трубы, краны сплелись как в преисподней вокруг то ли баков, то ли цистерн. И над всем этим запах сивушный витает, в пору закусывать.
“Где выход?” — подумала я и, прижимая к себе трубу, поплелась на поиски лестницы, не в цистерны ведущей, а хотя бы на улицу.
Рассвет наступил, но внутри сооружения было почти темно. Однако кое-как вниз я спускалась по лестничному лабиринту. Прямой дороги не нашла, виляла зигзагами — порой, для того, чтобы на десять ступеней вниз опуститься, приходилось подниматься на двадцать вверх. Все бы ничего, но труба была тяжела. Несколько раз даже мелькала шальная мысль снять к черту костюм вместе с трубой. Если бы не холодина и не риск показаться орлам Тамарки слегка сумасшедшей, точно и с трубой и с костюмом рассталась бы без сожаления.
Где-то в середине пути силы меня покинули. Села на чан, плачу, с присущей мне набожностью с Всевышним беседу веду: “Господи, куда же ты смотришь? Неужели не жалко тебе меня? Помоги выход найти и путь к нему дай покороче!”
Вдруг вижу, что-то мелькнуло вдали.
Я наивно обрадовалась: “Да это же человек!”
— Эй! — кричу. — Эй! Подскажите где выход!
А что “эй” когда и без “эй” несется он на меня со всех ног. Когда приблизился, глянула я и обмерла: это ж Якудза. Он, кстати, тоже обмер, когда увидел что у меня из подмышки торчит. Я испугаться толком еще не успела, а он уж взмолился:
— Ты не балуй, баба, полегче с оружием. Я на месте стою.
— Вот это мне и не нравится, — гаркнула я. — Веди меня к выходу!
— Лады, — отвечает Якудза, — но ты бы бросила гранатомет.
Тут только я поняла что за дуровина ко мне прицепилась. И после этого будут еще сомневаться глупые граждане есть ли на свете Бог! Разумеется, есть! Иначе кто бы мне вовремя так помог?
Якудза пятится от меня, как от чумы, а я трубу на него наставляю и командую:
— Немедленно отсюда меня выводи!
И видимо переборщила. Якудза и рад был немедленно исполнить приказ, но уж очень трубы боялся. Пятился, бедняга, не решаясь ко повернуться спиной. А я трубу опустить не решалась. Так мы и шли: он пятился, мы с трубой наступали.
Вдруг Якудза вскрикнул, вскинул руки, замахал ими, как ветряная мельница, и… исчез. Как и не было Батяни передо мной. Только крик его вниз летит, в преисподнюю. Подошла я к той точке, где последний раз Якудзу видала, глянула и ужаснулась: здесь площадка кончалась и начинался огромный чан. Запах оттуда шел хмельной и удушливый. И плескалось в этом здоровенном чане нечто темное, маслянистое, но не только оно — теперь там был и Якудза, барахтался бедный и громко вопил:
— Спасите! Тону!
Я заглянула в чан и спрашиваю:
— Водичка хоть теплая?
— Дура! — огрызнулся Якудза. — Это сакэ!
И с головой окунулся. Я восхитилась:
— Ну надо же! Первый раз вижу как плавают и ныряют в сакэ!
Якудза вынырнул и сообщил:
— Плавать я не умею! Дай руку, сучка!
Пришлось прочитать ему лекцию об этикете и вежливости. Он плохо слушал — больше нырял и кричал:
