Чарли Фезерстоуном. Когда телефон наконец зазвонил, Ласситер сказал:
— Я в таких разговорах не мастак. Давайте вы.
— Но это не моя обязанность.
— Вы знали его мать, а я нет. Возьмите трубку.
— Хорошо, — сказал Куинн. — Но тогда выйдите.
— Это мой кабинет.
— И ваш телефон.
— О Господи! — произнес Ласситер и вышел, хлопнув дверью.
Куинн снял трубку.
— Алло.
— Да.
— Мистер Фезерстоун?
— Да. С кем я говорю?
— Моя фамилия Куинн. Я звоню вам из Сан-Феличе, Калифорния.
— Слушаю вас.
— Боюсь, у меня плохие новости, мистер Фезерстоун.
— Неудивительно, — произнес Фезерстоун с плаксивой интонацией нытика. — Хороших новостей я из Калифорнии не получаю.
— Ваша мать умерла сегодня.
Ответа не было долгое время.
— Я ее предостерегал, — сказал Фезерстоун наконец, — я говорил ей, что нельзя так бездарно тратить силы и здоровье. Она же за собой совсем не следила!
— Ваша мать была здорова, мистер Фезерстоун. Ее отравили.
— Что? Что вы говорите?! Отравили? Мою мать? Как? Кто это сделал?
— Подробности мне пока неизвестны.
— Если в этом виноват их мерзавец Учитель, я разорву его собственными руками!
— Он к отравлению непричастен.
— Он ко всему причастен! — Фезерстоун кричал, переводя, сам того не замечая, горе в ярость. — Если бы не он с его бредовыми идеями, она жила бы сейчас среди приличных людей!
— Ваша мать делала то, что хотела, мистер Фезерстоун. Служила людям.
— И они были настолько признательны, что отравили ее? Впрочем, из того, что я об этой общине знаю, ничего удивительного! Да, ничего удивительного! Почему я ничего не предпринял, когда получил ее последнее письмо? Я должен был заподозрить, я…
Он наконец разрыдался. Куинн слышал, как его утешает женщина: «Чарли, пожалуйста, не терзай себя, ты сделал все, что мог, ты ее умолял! Чарли, прошу тебя…»
— Мистер Фезерстоун! — сказал Куинн через некоторое время. — Вы меня слушаете?
— Да. Я… продолжайте.
— Она перед смертью назвала ваше имя. Наверное, вам нужно это знать.
— Нет! Не хочу я ничего знать!
— Простите.
— Она была моей матерью. Я хотел ей помочь, но ничего не мог сделать, этот сумасшедший задурил ей голову. У других женщин тоже умирают мужья, но они все-таки продолжают ходить в туфлях!
— А когда вы получили от нее письмо?
— Их было два. На прошлой неделе, — сказал Фезерстоун. — Одно — от нее, очень короткое, что все в порядке. Другое — в заклеенном конверте, и его она просила отправить из Эванстоуна.
— Она как-то объясняла свою просьбу?
— Это письмо якобы должно было кому-то помочь. Я думал, в нем какая-нибудь религиозная галиматья, и сделал как она просила. Письмо было адресовано женщине по имени Марта О'Горман, адрес — Чикото, Калифорния.
— Конверт был надписан вашей матерью?
— Нет. Похоже было, что писал ребенок, подросток. Или взрослый, но не той рукой.
— Как это?
— Ну, когда левша пишет правой или наоборот. Еще у малограмотных бывает такой почерк.
«Конечно, — подумал Куинн. — Брату Венец наверняка стоило большого труда написать письмо. Почему он это сделал? Боялся смерти? Но он здоров. И если им двигал не страх смерти, то что? Или кто?»
Куинн вспомнил свой второй приезд в Башню, когда Сестра Благодать находилась в Уединении. Он просил ее помочь Марте О'Горман. «У него славная жена… Жаль, что она до сих пор ничего не знает… Помогите ей, Сестра, вы благородная женщина». Ему казалось, что она его не слышит, но, как видно, он ошибся. Сестра Благодать потребовала, чтобы Брат Венец написал Марте и признался в убийстве О'Гормана. Она была сильной женщиной, и Брат Венец ее послушался.
Наверное, так оно и было, однако Куинн не мог себе этого реально представить. Сестру Благодать в такой роли он видел, а Брата Венец — нет. Брат Венец относился к Сестре Благодать с откровенной неприязнью, он не зависел от нее, как другие. Он был упрям и самодоволен. Не мог такой человек признаться в преступлении одной женщине по настоянию другой. «Нет, — думал Куинн, — я выбрал не то действующее лицо. Сестра Благодать могла потребовать признания от Брата Венец, но Брат Венец ей бы не уступил. Из них двоих сильнее был он».
Фезерстоун между тем вернулся к своей излюбленной теме: его мать обманул, как ребенка, опасный маньяк, теперь его надо арестовать, членов общины сдать в сумасшедший дом, а Башню сжечь дотла.
— Я понимаю ваши чувства, мистер Фезерстоун, — прервал его Куинн.
— Да бросьте! Она не была вашей матерью. Вы не представляете, что значит наблюдать, как близкий человек у тебя на глазах заражается безумием и бросает семью ради существования, недостойного собаки!
— Жаль, что у вас не было возможности увидеть ее. Она была гораздо счастливее, чем вы полагаете, и если жертвовала чем-то, то не напрасно. Она говорила, что нашла свое место в мире и никогда его не покинет.
— Это он через нее говорил!
— Тем не менее я слышал это от нее, и она говорила без всякой экзальтации.
— Ненормальная! Бедная, ненормальная старуха.
— Нет, мистер Фезерстоун, вы ошибаетесь.
— А вы защищаете этого подлеца!
— Тогда уж вашу мать, мистер Фезерстоун.
На другом конце провода раздался стон, затем женский голос сказал:
— Простите, муж не может больше говорить, он слишком расстроен. Похоронами буду заниматься я. Наверное, потребуется… вскрытие?
— Да.
— Когда тело можно будет переправить к нам, вы сообщите?
— Обязательно.
— Что ж, тогда, наверное, все… И пожалуйста… не сердитесь на Чарли.
— Что вы, миссис Фезерстоун. До свидания.
Куинн положил трубку. Руки его дрожали, и, хотя в комнате было прохладно, рубашка на спине взмокла от пота. Он вышел в коридор.
Ласситер стоял за дверью и разговаривал с серьезным молодым человеком в форме сержанта.
— Как Чарли? — спросил он.
— Как положено.
— Одной заботой меньше. Спасибо вам. Это сержант Кастилло. Он обследовал те коробки, что мы привезли. Расскажи ему, сержант.
— Слушаюсь, сэр. Одежда из первой коробки, на которой написано «Брат Ангельское Терпение», лежит там недолго, неделю, а то и меньше.
