конце длинного, узкого коридора были подняты шторы, и утреннее солнце висело в пыльном воздухе. На кофейном столике, выложенном кафелем, стоял наполовину опустошенный стакан коктейля со следами губной помады, а рядом – конверт без марки с именем 'Джилли', написанном наискосок ученическим почерком Эми.
Джилл уставился на него. Письмо было подложным; молчавший человек у окна, весь слишком тихий дом, наполовину пустой стакан – все казалось угрозой. Джилл откашлялся:
– Письмо от Эми, конечно.
– Да.
– Почему? Я хотел сказать, почему письмо?
– Она предпочла сделать это так.
– Сделать что?
– Объяснить свой уход.
– Она ушла? Куда?
– Не знаю куда. Она отказалась сказать мне.
– Но это нелепо, немыслимо.
Руперт повернулся лицом к нему:
– Ладно, пусть будет по-твоему. Нелепо и немыслимо. Тем не менее это произошло. Какие-то вещи могут случаться без твоего ведома и согласия.
Их взгляды свирепо скрестились в залитой солнцем комнате. Когда Эми бывала поблизости, она сглаживала напряженность, двое мужчин соблюдали приличия и оставались вежливы друг с другом. В ее отсутствие невысказанные колкости и насмешки, накопившиеся за много лет, казалось, повисли в воздухе; каждую можно было выдернуть наудачу и употребить как тетиву для любого лука.
– Она взяла свои вещи, собаку и отбыла, – сказал Руперт.
– Собаку тоже взяла?
– Это ее собака. Она имеет право.
– Раз она взяла собаку, значит...
– Знаю, что это значит.
Оба знали. Если бы Эми намеревалась вернуться, она не увезла бы собаку.
– Ты бы лучше прочитал письмо, – посоветовал Руперт.
Джилл взял письмо и секунду держал его в руках, осторожно, словно бомбу, готовую взорваться от всякого неловкого движения.
– Ты знаешь, что там написано?
– Откуда мне знать? Письмо запечатано и адресовано тебе.
Между тем он знал и помнил каждое слово письма. Перечитал десятки раз, отыскивая слабые места. Даже нашел несколько.
Джилл читал, как начинающий читатель, медленно выговаривая слова:
– 'Дорогой Джилли! Я посоветовала Руперту лучше передать тебе это письмо, чем посылать по почте. Ведь тебе захочется задавать ему вопросы: на одни он сумеет ответить, на другие – нет. Впрочем, на некоторые я и сама не в силах ответить, а потому не могу внятно объяснить причины моего временного отсутствия. Главная причина – я сама, и это громадное для меня решение. Я не в состоянии позвонить тебе и попрощаться. Ты начнешь со мной спорить, а я боюсь, что решение окажется недостаточно крепким и не устоит перед твоими доводами.
Уже минула неделя со дня кончины Уильмы, неделя сожалений и горя, но и неделя самопознания... Результат нельзя назвать благополучным. Мне уже тридцать три, а я, оказывается, жила, как ребенок, хотя вовсе этим не наслаждалась. Совсем не наслаждалась, а просто не умела существовать, на кого-нибудь не опираясь. И никогда не сумею, если застряну здесь и погружусь все в ту же рутину. Я должна изведать одиночество и остаться самой собой. Знаю, если бы была зрелой, ответственной личностью, привыкшей выстраивать решения и выполнять их, я могла бы предотвратить смерть Уильмы. А если бы не пила сама, могла бы не позволить Уильме напиваться до состояния депрессии...'
– Эми пила? – удивился Джилл. – Сколько?
– Много.
– Не похоже на Эми, какую я знаю.
– Представь себе, будто есть другая. Она не просто пила, а пила в компании с американским завсегдатаем баров по имени О'Доннел.
– Я не верю.
– Твое дело.
– '...Все это может показаться тебе бессмысленным, Джилли. Но я тоже могу быть практичной. Я уполномочила Руперта распоряжаться моими финансовыми делами. Стало быть, ты можешь не беспокоиться по этому поводу. И, пожалуйста, Джилли, ни в коем случае не порицай Руперта за мой уход. Он был для меня чудесным мужем. Будь добр к нему, подбодри его, он будет скучать без меня. Ты тоже будешь, я знаю. Но у тебя есть Хелен и дети (передай им мой привет и скажи, что я уехала на Восток подлечиться или что-нибудь в этом роде. Не говори им, будто я спятила, как, вероятно, думаешь сам. Я не начала сгибаться, наоборот, только распрямляюсь). С нежностью, и не беспокойся обо мне!
Эми'.
