Я имею в виду, что он больше не чувствует необходимости рисовать, писать картины, изображать посредством слов или музыки то, что видит вокруг. Он может воспринимать вещи такими, какие они есть. Он обнаруживает, просто глядя на мир непредвзятым взглядом, что все существующее — шедевр. Зачем писать картины? Для кого? Наслаждайся тем, что видишь. Этого вполне достаточно. Тот, кто способен на такое, — подлинный художник. Мы же, остальные, кому необходимо на всем, к чему прикасаемся, ставить свое имя, — просто подражатели. Мы подражаем настоящим волшебникам. Ибо, хотя мы и делаем вид, что учим других видеть, слышать, понимать и чувствовать, на деле большую часть времени мы тешим собственное “я”. Мы не желаем уподобляться безымянным строителям соборов. Нет, нам хочется видеть свое имя, начертанное сияющим неоном. И мы никогда не отказываемся брать деньги за свои труды. Даже когда нам уже нечего больше сказать, мы продолжаем сочинять стихи и романы, писать картины, петь, танцевать, норовя непременно быть в центре внимания.
Вот и я туда же со своими акварелями — и своим именем, напечатанным крупным шрифтом. Еще один грешник. Еще одно “я”. Должен сознаться, для меня большое удовольствие разглядывать их. Не стану лицемерить и скажу: “Надеюсь, вы тоже получаете удовольствие”. Pour moi, c'est un fait accompli, c'est tout.[10] Двадцать лет мне пришлось дожидаться, чтобы увидеть альбом своих акварелей. Если быть откровенным, то я рассчитывал, что издатель воспроизведет их, может, штук пятьдесят или сто, а не примерно дюжину. Но, как говорится, лучше хоть что-то, чем ничего.
Самое замечательное во всем этом, что теперь не придется дожидаться смерти. Я могу видеть их сейчас, icibas,[11] — грешник, бездельник и мот, а не ангел или призрак. Это уже кое-что. Взгляни я на них иными глазами, возможно, они преподали бы мне урок настоящей скромности.
В одном я уверен… теперь, когда моя мечта осуществилась, все, что бы бы я отныне ни делал, я буду делать с еще большим удовольствием. Я совершенно не стремлюсь стать искусным художником. Я просто хочу рисовать, рисовать без конца, даже если, возможно, совершаю этим преступление против Святого Духа. Чем ближе к могиле, тем больше у меня становится свободного времени. Теперь нет ничего такого, что было бы важно для меня — так, как было важно когда-то. Я могу отклониться вправо или влево без риска опрокинуть лодку. Могу и сойти с курса, ежели пожелаю, потому что не плыву к точно заданной цели. Как те двое прелестных бродяг из пьесы Беккета “В ожидании Годо”, которые раз от разу повторяют:
“On y va?”
“Oui”.[12]
И ни один не трогается с места.
Я, конечно, понимаю, что подобные безответственные мысли и высказывания едва ли в духе тевтонской традиции. И даже американской, насколько я знаю своих сограждан. Но разве вам не доставляет удовольствия читать мои высказывания? А если даже все это полная ахинея — то, что вы читаете, что с того? По крайней мере, вы знаете мою позицию. А у вас, есть у вас твердая позиция? Докажите!
Давным-давно, когда я с веселием писал “Черную весну”, я уже упивался сознанием того факта, что мир вокруг меня рушится. Я подозревал об этом с того времени, как стал достаточно большим, чтобы задумываться о происходящем. Потом я открыл для себя Освальда Шпенглера. Он подтвердил то, в чем я в душе был уверен. (А сколько по-настоящему замечательных часов провел я, читая его, читая о “закате Европы”. Честно скажу, читать “Бхагаватгиту” было менее интересно. Отличное, бодрящее чтение.) Не был я тогда и настолько дерзок, чтобы сказать, подобно Рембо: “Moi, je suis intact! [13]” Мне было все равно, уцелел я или тоже гибну. Я присутствовал на представлении под названием “Крушение нашей цивилизации”. Сегодня распад происходит еще быстрее, спасибо нашей технической оснащенности и производительности. Ныне всякий пишет об этом, даже наши дети-школьники. Но это их не слишком-то забавляет, вы заметили?
Мой совет: на те несколько лет, что нам остались, — плюньте на все, живите себе в радость. Пишите акварели, например. Совсем не обязательно ставить под картиной свое имя, если не хочется. Просто рисуйте их одну за другой, удачные, неудачные, никакие — это неважно. Нерон, маясь от безделья, Рим спалил. Куда лучше рисовать акварели. Вы никому не причиняете зла, не привлекаете к себе ничьего внимания, не сотрудничаете с врагом. Ночью сладко спите, а не ворочаетесь в постели до утра. Может, у вас и аппетит улучшится. Может быть, вы даже грешить станете с большим пылом — я имею в виду с большим удовольствием.
В этом своем импровизированном вступлении я пытаюсь сказать, что при любых обстоятельствах люди менее суматошные успешней спасают то, что стоит спасать, — а задумывались вы когда-нибудь над тем, много ли есть на свете такого, что стоит спасать? — нежели те, кто командуют нами, думая, что у них на все есть ответ. Когда вы решаетесь заниматься такой простой, невинной вещью, как, например, акварельная живопись, то до некоторой степени избавляетесь от мучений, причиняемых обезумевшим миром, частью которого вы являетесь. Что бы вы ни изображали: цветы, звезды, лошадей или ангелов, вы начинаете с уважением и восхищением относиться ко всем элементам, составляющим нашу Вселенную. Вы не называете цветы друзьями, звезды — врагами или лошадей — коммунистами, а ангелов — фашистами. Вы принимаете их такими, какие они есть, и славите Господа, за то, что Он их такими создал. Вы не стремитесь улучшить мир или хотя бы себя. Вы учитесь видеть не то, что хочется видеть, но то, что есть. И то, что есть, в тысячу раз лучше того, что, как вам кажется, могло или должно было бы быть. Если б мы могли прекратить попытки переделать Вселенную, то увидели бы, что мир куда лучше, чем мы его себе представляем. В конце концов, мы владеем им всего несколько сот миллионов лет, иначе говоря, только начинаем его узнавать. И даже продолжай мы в том же духе еще миллиард лет, нет никакой уверенности, что в итоге познаем его. В начале, как и в конце, он остается тайной. И тайны полна каждая, даже самая малая, частица Вселенной. Это никак не связано с размером или расстоянием, величием или удаленностью. Все зависит от вашего взгляда на мир.
Каждый раз, когда мы создаем произведение искусства, возникает вопрос: “А нет ли тут чего-то такого, что не видно с первого взгляда?” И ответ всегда бывает положительным. В самом скромном предмете мы можем найти то, что ищем, — красоту, истину, божество. Художник не творит их, он их открывает в процессе создания картины. Когда это становится ему понятно, он способен продолжать без риска совершить грех, потому что тогда он еще и осознает, что ничего не изменится, напишет он свою картину или нет. Человек поет не потому, что надеется в один прекрасный день выйти на сцену в опере; он поет потому, что радость переполняет его сердце. Это прекрасно — слушать замечательную оперу, но еще прекрасней — повстречать на улице счастливого бродягу, который не может не петь, потому что у него радостно на душе. И этот ваш счастливый бродяга вовсе не ждет, что ему за исполнение кинут монетку. Он и не знает, что значит слово “исполнение”. Не денег ради человек делится своей радостью, она всегда только дарится.
Примечания
1
