Нью-Йорк и обратно

Генри Миллер Нью-Йорк и обратно

Рассказ о путешествии до Нью-Йорка и обратно, в точности как он изложен в письмек Альфреду Перле, знаменитому французскомусочинителю из Вены, чей рекорд в составлениидлинных посланий я только что побил.

Дорогой Фрэд,

Скорее всего я уеду на «Шамплейне» — том же теплоходе, на котором и прибыл: во- первых, он французский, а во-вторых, отплывает на день раньше, чем требуется. Куплю чулки для Мэгги, ну и все прочее, что придет на ум. Не знаю, как насчет Виллы Сера, зато «Отель-де-Террас» вполне даже меня устроит: это же тринадцатый аррондисментnote 1. Не заныкай мой велик. Он еще пригодится! И куда подевался граммофон? А то ведь я везу записи джазовых хитов — этакие проникновенные, экстатические колыбельные, напетые евнухами. (Самая известная зовется «Я верю в чудеса». В чудеса, представляешь! Как это похоже на американцев! Да хрен с ним, расскажу, когда увидимся, и кстати, я припас славную бутылочку вина — довольно ценного, хорошей выдержки. Здесь-то не раздобудешь ничего, кроме калифорнийских марочных или красного пойла даго — полное дерьмо. А набираться надо каждый день… Впрочем, объясню позже.)

Итак, Джоиnote 2, как жить-то будем, а? Разыщи меня! Хотя, есть подозрение, дела пойдут по-старому. Ладно, все равно приеду… Знаешь, еврей, опубликовавший мой «Сияющий пирог» в той революционной «Дэне Программ», здорово отыгрался на мне, озаглавив его: «Пришел, увидел, улизнул». Американцы, а особенно коммунисты, терпеть не могут выставленных из-за границы соотечественников. Я успел заслужить всеобщую неприязнь сразу везде, кроме разве глухих языческих окраин, где по выходным обжираются до чертиков. Вот здесь-то я и пою, отплясываю, насвистываю, развлекаюсь ночи напролет. Если вдуматься, ничего общего между мной и местными нет, одна лишь охота повеселиться. Правда, о настоящем кутеже в этих краях и не слыхивали: пошумят-погудят, и разойдутся. Как-то раз в Манхэссете мы с Эмилем столь усердно наяривали кекуок, что у приятеля сместилось одно яичко. Дивная выдалась ночь: мы надрались до того, что протрезвели. Ближе к концу гулянки я уселся за фортепьяно и принялся отбивать какую-то мелодию, фальшивя в каждой ноте. Как я играл! Будто сам Падеревскийnote 3 — под мухой. Покалечил несколько клавиш и все до единого ногти. Спать отправился в мексиканской шляпе с трехфутовыми полями, так она и валялась на моем животе подобно здоровенному подсолнуху. Утром пробудился почему-то в детской, а рядом — крохотная пишущая машинка: под хмельком и по буквам-то не попадешь. Еще я нашел распятие и четки — дар Общества Чудотворной Медали, Германтаун, Пенсильвания.

Да уж, уморительного я насмотрелся — хоть отбавляй, а посмеяться почти не над чем. Когда вернусь в Париж, только и буду вспоминать вечера, проведенные на диванчиках в кабинетах, где все наперебой напыщенно и бесцеремонно судачили о социально-экономических условиях, то и дело не к месту приплетая Пруста и Кокто. (Сейчас в Америке рассуждать о Прусте или Джойсе значит быть ультрасовременным! Любой дурак может брякнуть: «Что это все болтают о сюрреализме? Объясните, что он такое?» Обычно я доходчиво растолковываю: это когда ты помочишься в пивную кружку товарища, а тот ее по ошибке залпом и осушит.)

На днях повстречал Уильяма Карлоса Уильямса, отлично гульнули вместе у Хилераnote 4. Холти явился с двумя обкуренными зятьями, один из которых играл на пианино. Нагрузились вдрызг, даже Лизетт. Когда все готовы были отрубиться, кто-то как заорет: дескать, любое искусство локально! Что тут поднялось! Трудно описать. Хилер в подштанниках, скрестив ноги, бренчит «Верь мне, любимый» — новая фишка сезона. Заваливается швейцар и устраивает сущий бедлам — оказывается, он служил пилотом у Муссолини. Приходят сестрицы Докстадт, те, что пишут для дешевых журналов. И еще мосье Бруине, который тридцать девять лет провел в Америке, а с виду — вылитый француз. Он был без ума от сладкой блондиночки из «Ванитиз». К несчастью, девица так напилась, — что, усевшись на колени к ухажеру, облевала его с головы до пят, чем несколько охладила любовный пыл.

Я привожу все эти подробности, потому что без них портрет Америки неполон. Повсюду пьянство, рвота, мордобой и битые стекла. Мне и самому раза два чуть не размозжили голову. Ночами люди бродят по ярко освещенным улицам в поисках неприятностей. К тебе могут запросто подойти и вызвать на драку потехи ради! Наверное, это из-за климата — и машин. От них тут все сдвинулись. Ничего не желают делать вручную. Даже двери распахиваются, как по волшебству: ступишь на педаль — и на тебе, открыто. Так недолго и до галлюцинаций дойти. А их патентованные зелья! Экслакс от несварения (несварением страдает каждый, кого ни возьми!), алказельцер от похмелья. По утрам головы трещат у всех. Посему на завтрак требуется бромзельцер — разумеется, с апельсиновым соком и горячими оладьями. И непременно накачаться, иначе день не в день. Так тебе скажут в любом вагоне подземки. Говори на одном дыхании, действуй стремительно, а в кармане пусто, и все до нитки заложено- перезаложено, и за углом (всегда за углом!) кто-то процветает, не беспокойся, продолжай улыбаться, верь мне, любимый, и так далее, и тому подобное. Песни просто великолепны, особенно слова. Жаль, что я не иностранец и слышу их не впервые. Сейчас, к примеру, в моде такая: «Предмет моей печали подпортил мою талию…» Эту запись я тоже захватил.

Одним относительно «музыкальным» воскресным вечером цыганка Роза Ли, зажав гавайский лей в руке, пропела: «Уложи меня!» И потом толковала, как славно время от времени удачно перепихнуться; она готова была разлечься хоть на пианино, хоть на полу. Или даже по-старомодному, если надо. Удивительное дело: заведение почти пустовало. Уже через полчаса люди теряют остатки воспитания и ломятся вперед, на места с хорошим обзором. Стриптизерши болтают с посетителями прямо во время выступления. Coup de gracenote 5 наступает, когда, избавившись от последнего клочка эфемерной одежды, танцовщицы оставляют на теле только блестящий пояс, под которым качается фиговый листок, а чаще — восхитительный женский кустик. Порою сцена затемняется, и в ярком пятне прожектора красотки исполняют танец живота. Чудесно видеть пупок, сияющий подобно светлячку или начищенной монетке в пятьдесят центов. Еще лучше смотреть, как танцовщица сжимает руками груди. И потом какой-нибудь дебил ревет через усилитель: «Подайте руку своей малышке!» Или еще: «И вот, леди и джентльмены, представляем вам очаровательнейшую мисс Хлорину Дюваль, только из Голливуда, из „Казино де Пари“. А когда эта самая Хлорина с безукоризненно обтекаемыми формами, ангельским личиком и тонким писклявым голоском, едва слышным за рампами — стоит ей разинуть рот, понимаешь, что перед тобой полоумная, — задвигается на сцене, сразу видишь нимфоманку; затащишь ее в постель — узнаешь, что такое сифилис.

Прошлым вечером я наведался в ресторан «Голливуд», один из грандиозных кабаре с входной платой в полтора доллара sansvin,sanspourboire< a type='note' l:href='#FbAutId_6'>note 6, где можно полюбоваться на целый строй прелестных кобылок — полсотни, если не больше, аппетитнейших девиц, пустых внутри, словно источенные червями орешки. Само место смахивает на громадный данс-холл. Тысячи посетителей разом пожирают фирменные блюда и сосут коктейли через соломинки. Большинство из них трезвы, как стеклышко, лысы, безмозглы и в средних летах. Они приходят послушать «зажигательные песни» в исполнении сирен — своих ровесниц. Софи Такер, чье выступление — главный гвоздь программы, поет про гомика, за которого, дескать, по ошибке выскочила замуж. И когда она говорит: «Хрен тебе!», тот отвечает: «Тьфу, черт!» Она растолстела, эта Софи, поэтому часто не в духе; настроение ей поднимают лишь камушки по тридцать шесть карат. «Последняя из знойных мамочек!» — так обычно объявляют ее выход. И впрямь, Америка больше не разводит эту породу. Новые певички — само совершенство: высокие, стройные, полногрудые пустозвонки. И все как одна пользуются микрофонами, хотя прекрасно обошлись бы и так. На трезвую голову их оглушительный рев быстро вызывает у вас приступ дурноты. Что-что, а кричать они умеют. И любят. Голоса от виски становятся громкими, озлобленными, глотки — лужеными, что как нельзя лучше сочетается с детскими личиками, кукольными жестами и душераздирающими текстами о разбитом навеки сердце. Грандиозное зрелище, на подготовку которого должно было уйти целое состояние, но которое оставляет тебя совершенно безучастным. И только вышеупомянутые груди заставляют сердце биться чаще. Бьюсь об заклад: любая костлявая, страшненькая француженка, имей она хоть унцию человеческого ума и тепла,