прославленный, обаятельный Сильвермен обвел его вокруг пальца, полусерьезно-полушутя расписывая возможность сделать коронный, способный привести в восхищение конкурсное жюри снимок. В конце концов Клем поехал, потому что ему нравился этот бродяга-североамериканец с умудренным жизнью лицом. Поехал, потому что не хотел ничего упустить.
Проверив холодильники, они забрались в фургон.
— Ехать здесь недалеко, — поворачивая ключ зажигания, сказал Сильвермен.
— А потом?
— Мгм.
— Ты полон загадок, — сказал Клем.
Сильвермен улыбнулся.
— Меня это устраивает. А тебя?
На дороге уже почти никого не было. Несколько такси, полицейская машина, последний трамвай с ярко освещенными окнами и единственной парочкой на заднем сиденье.
— Знаешь, — начал Сильвермен, — когда я пришел в себя там, у причала, у меня ни гроша не было. Обчистили. Пришлось идти домой пешком. Я час тогда шел и всю дорогу смотрел на себя в окнах витрин. Сумасшедший. Призрак, — Он помолчал. — Человеческие нервы могут многое выдержать, но есть предел. Я сюда приехал жизнь спасать.
— Тогда мне тоже нужна собственная Канада, — тихо проговорил Клем.
Сильвермен обвел рукой зеленоватую в свете панели внутренность фургона.
— Канада — суровая страна, физически и духовно суровая. Но, приехав сюда, я кое-что нашел. Какую-то правду о людях, которой не знал раньше.
— Какую такую правду? — Клем повернулся на сиденье. — О чем ты?
— Я уже сказал. Правду, которой не знал раньше.
— А церковь? Мы уже знаем, как выглядит правда о людях, что — не так? Как она пахнет.
— Я говорю о другом, Клем.
— Это видно.
— Может, о более правдивом.
— О более правдивой правде?
— Ну ладно, может, о лучшей.
— А почему ты считаешь, что мы можем выбирать?
— А почему ты считаешь, что я не могу? И вообще…
— Что вообще?
— Знаем ли мы вообще, что мы там видели?
— Ты охуел.
— Нет, погоди. Что мы на самом деле видели?
— Я пришлю тебе снимки!
— Да на кой черт мне твои снимки.
— А что тебе тогда нужно?
— Мне нужно, — Сильвермен под стать Клему повысил голос, — мне нужно опять научиться спать по ночам! То, что ты говоришь… это нигилизм. Невозможность.
— Я говорю о том, что мы видели. Ты и я.
— И ты можешь с этим жить?
— Не важно, могу я с этим жить или нет! Это ничего не меняет!
— Ты винишь меня.
— Виню тебя?
— Ты винишь меня за то, что я тебя втянул в это.
— Нет.
— Ты винишь меня.
— Нет.
— Лучше скажи прямо.
— Сильвермен, я не виню тебя.
— Ладно, я-то знаю, что винишь.
Они остановились у светофора. Клем нашарил на своем окне рукоятку, опустил стекло и закурил. Ему хотелось вылезти из фургона и шагать, пока не свалишься от усталости. Где заканчивался этот город? Как далеко отсюда? Он хотел выбраться за черту уличных фонарей и идти по огромной, как море, черной, как море, прерии. Бедняга Сильвермен! Чем бы он ни занимался, все эти загадочные поездки, «более правдивая правда», посредством которой он надеялся уберечься, это было не то, что искал Клем. Естественно, было несправедливо, абсолютно несправедливо чего-либо от него ожидать. Нечестно, трусливо и лениво. Задумывался ли он хоть на секунду, а что может
— Мои соседи в Лондоне выбрасывали краску из окон.
— В знак протеста?
— Возможно.
— Здорово.
— Ага.
Они проехали мимо дверей большой гостиницы; Сильвермен развернул машину и припарковался на другой стороне, у обочины.
— Вокзал «Юнион-стейшн», — сказал он, указывая на зеленые перила и обращенные в сторону гостиницы сплошные серые колонны, — Тысяча девятьсот тридцатый, неоклассика. Гостиницу тоже железнодорожная компания построила.
На тротуаре перед станцией стояли под цветными холщовыми навесами две самодельные будки, торгующие горячими сосисками («Самые вкусные сосиски в Торонто!»). Рядом с одной из них они принялись составлять холодильные ящики.
— Я договорился с парнем, который здесь торгует, — вставляя ключ в запирающий заднюю крышку навесной замок, сказал Сильвермен.
Он нырнул под холст и через минуту опустил переднюю стенку. Клем подтащил последние ящики. Повесив на крышу будки два электрических фонаря, Сильвермен открыл кран на газовом баллоне и зажег конфорки.
С того момента, как они вылезли из фургона, Клем начал улавливать какое-то шевеление, движение теней вокруг станционных колонн. Теперь же он услышал голоса и, обернувшись, очутился лицом к лицу с полудюжиной уставившихся на него блестящими глазами оборванцев.
— Мы не рано? — глядя на Клема из-под полей надвинутой на лоб шляпы, спросил один.
— Передай мне пятнадцатый, — ворочая сковородки на конфорках, попросил Сильвермен.
Мужчины немного отступили; к ним начали присоединяться другие — мужчины и женщины всех возрастов, многие с сумками и узелками, накинутыми на плечи одеялами, скрученными под мышкой спальными мешками. Они стояли терпеливо, спокойно, время от времени втягивая ноздрями распространяющиеся в воздухе ароматы.
— Слушай, Клем, ты не помнишь, в каком ящике были сырные хлебцы?
Клем сказал, что, кажется, помнит.
Они раздавали еду около часа. Суп — в пластиковых чашках, все остальное — на одноразовых бумажных тарелках. Оба они были довольно долговязыми и вдвоем поворачивались в будке с некоторым трудом. Многих посетителей Сильвермен знал по имени. «Еще подложить, Мэк?.. Как ноги сегодня, Патрик?.. А Дебби нынче придет?» В два двадцать народу поубавилось, а в два сорок последний клиент поплелся в бог знает какое пристанище. Они погасили горелки, собрали кастрюли, погрузили пустые ящики обратно в фургон. Остатки супа Сильвермен перелил в два термоса. Еще оставалось полпакета булочек, немного рисового салата и два голубичных пирога.
— Первый этап, — сказал Сильвермен, запирая будку.
