Он слегка отстранился и увидел, что дыра, по крайней мере, стала мокрее и — что совсем уже невероятно — шире.
— М-м-м, — снова сказала она, но на этот раз в ее тоне ему послышалась фальшь.
— Ты не волнуйся, — как можно более убедительно сказал он, сам от безнадежности затеи все больше падая духом. — Все получится. Вот увидишь.
Внезапно его осенило, и он сунулся туда лицом, так что нос полностью ушел в нее. По обе стороны лица толстые губы, трепеща, сразу стали расправляться, охватывать лоб. От неожиданности выпада она ахнула, а он лицом почувствовал ток воздуха, как будто что-то в ней сделало вдох. Высунув язык, он принялся возить лицом вниз и вверх — отрешенно и самозабвенно окунувшись во всеохватную скользкость и постепенно густеющий запах, не похожий ни на один из ранее ему известных, такой сильный, что это и не столько запах, сколько набор биологических раздражителей, почти видимый, имеющий свой вкус и даже — как ему вдруг подумалось — звучание. Приободрившись, он вывернул голову так, чтобы можно было использовать и подбородок.
Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, он заметил, что влагалище стало гигантским и все росло, будто ее плоть изливается чернотой. В солнечном сплетении у него что-то дрожало, и он это понял так, что из него исходит к ней некий зов, а из нее, из самого нутра, — к нему. Как будто ни у нее, ни у него уже не было голоса в первоначальном виде, но оба внутренне вибрировали, звучали, и каждый отзывался эхом на вибрацию другого. Это завораживало.
Он провел рукой по лбу, по шее и обнаружил, что весь мокрый. Возникло ощущение, словно он пьян, изнурен и потерян.
А ее вовсю била дрожь. Дрожали не только тяжелые губы, но и бедра, и в мелких конвульсиях дергалась подушка живота. А главное, капюшон открылся, и клитор полностью вылез и встал. Это его подзадорило. Все-таки он заставил ее
Взаимный голос продолжал звучать.
Он снова принялся возить по ней лицом. Вверх и вниз, туда и сюда, слепо, почти не сознавая, что делает, — так, будто его тело (то есть голова, если быть точным) в этом натренировано настолько, что не нуждается ни в управлении, ни в явно поставленной задаче и свою работу способно продолжать чисто инстинктивно.
Когда в его сознании забрезжила мысль, она была осознанием того, что он противится позыву опустить подбородок и поработать над нею лбом. Тело уже давно понуждает его это сделать, а та часть сознания, где еще сохраняются проблески разума, противится. Не более.
Он опустил лицо, набрал воздуха и начал возить по ней лбом и теменем — по всей ее мокрой необъятности. «Иссссс!» — сказала, как ему почудилось, то ли сама она, то ли ее дыра. В руках задергались, заплясали ее ноги. Ну точно — поймала волну! Явно же она скоро кончит. Определенно. Когда он попытался отстраниться, чтобы по-быстрому хапнуть воздуха, обнаружилось, что его лоб не то присосало, не то по собственной причуде лоб не желает выниматься. Более того, ему показалось, что дыра мало-помалу втягивает всю его голову, а может, наоборот — повинуясь той штуке в солнечном сплетении, голова сама тычется, лезет, пропихивается внутрь.
В любом случае, его лоб туго в нее втиснулся, а ее влагалище пришлось по нему как перчатка. Тут он услышал звук. И сразу ощутил, что мимо проносится толща плоти. Вся голова, лишь на мгновение зацепившись ушами, проскочила в дыру, и губы сомкнулись, шлепнув его по шее.
Как в полусне, он чувствовал вокруг будто какие-то хлопки, разрывы и — чернота.
Оказалось, он не может вздохнуть. Оказалось, он не может приказать телу отталкиваться, чтобы высвободить голову, словно его голова и сам он — это уже два отдельных, самостоятельных существа.
Женщина теперь успокоилась и лежала очень тихо, и он тоже успокоился и затих.
ОБРЯД
Собачий приют стоит позади бойни и свинофермы, у самой реки, где очистные сооружения. Тридцать лет назад этот северо-западный город значился конечным пунктом во множестве билетов, по которым ехали то из одной резервации, то из другой, — и всегда билеты были в один конец. Эрни Катфингер иногда созывает людей, чтобы исполнить обряд, который его ныне покойный отец практиковал еще в те времена, когда Эрни Катфингер был ребенком. Он не знает, в какую древность уходят корни этого обряда и насколько существенно он со временем изменился. Не знает он также и того, в какой мере его версия отцовской версии обряда соотносится с подробностями ритуала, практиковавшегося сто пятьдесят лет назад, и даже не знает, что, собственно, этим должно достигаться. Знает только, что так надо.
Он привозит сына, дочку и жену к собачьему вольеру. Прошел год, и он рассчитывает на то, что женщины, работающие в конторе, его не узнают. Они устают, бдительностью не блещут и каждый раз, похоже, рады по уши, когда собаку забирают.
— Ну да, лучше, если щенок. Но не такой маленький… — тут он нагибается и показывaет ладонью над самым полом, — а побольше — вот, что ли, такой хотя бы… — и ладонь подымается немного выше. Женщина кивает и говорит:
— Может, тогда сами посмотрите?
Эрни с сыном идут по коридору между рядами клеток. Девочка с матерью ждут на скамье у стойки администратора; их черед — свежевать и готовить — придет позже. Глаза мальчика расширены и мечутся из стороны в сторону, замечая то серые, то черные подушечки лап, как они разделяются, когда между ними попадает проволока сетчатой дверцы; быстрые языки, дикие глаза; а то вдруг иногда собака неподвижна, смотрит; или изгиб спины той, что не повернула к ним голову. А то бывает, что собака — бац! — перевернет вдруг железную миску с кормом, и коричневатые катышки разлетаются, даже отскакивают у мальчика от ботинок. Он берет у отца ременную петлю, сжимает в пальцах.
— Шумно, да?
Мальчик кивает.
Эрни садится на корточки.
— Вот эту. — Собака, подросток не очень чистокровной гончей, поскуливая, обегает клетку по кругу. — Эту, да?
Мальчик высвобождает палец из обернутого вокруг руки поводка и сует сквозь сетку. Нюхая палец, собака замирает, потом вывешивает язык, и мальчик отходит.
— Как змея, да?
Мальчик кивает.
— Чем-то она похожа на ту, что тот пацан — как его, Джимми, кажется? — дома держит, правда же?
Мальчик снова кивает.
— Эта — другое дело, эта всегда здесь. Я с отцом приходил, когда был таким, как вот ты сейчас. — Эрни показывает ладонью, какой он был когда-то маленький. — А собака? Она и тогда, и всегда была здесь. Вот прямо за этой сеткой, так и ждала нас. Все эти собаки — они все те же. Просто это их место в устройстве мира.
Собака медленно садится. Ее глаза переходят с лица мальчика на лицо Эрни и на крюк, которым заперта дверца вольера. Потом она коротко, возбужденно взлаивает, будто приказ отдает, и склоняет голову набок. Эрни встает, кивает:
— Эту.
Слегка подавленная, собака сидит на заднем сиденье между детьми. Эрни рассеянно барабанит пальцами по баранке, этот звук перемежается громом катающейся по голому полу кузова свинцовой трубы, которую они только что нашли на свалке. Они едут обратно мимо очистных сооружений, мимо бойни и свинофермы и спускаются к реке, где есть клочок маленькой как бы природы среди городской застройки, подмявшей под себя все вокруг.
