Я взглянула в зеркало на свои широкие плечи и узкие крепкие бедра, которые казались совершенно не девичьими.
— Ты мальчишка! — засмеялась Эми.
Я тоже захихикала, хотя горло судорожно сжалось. В следующую секунду я толкнула ее на постель, мы с истерическим визгом и хохотом начали бороться, а потом повалились рядом, приводя в порядок дыхание. Я приподнялась на локте. У Эми на одном из передних зубов имелась щербинка, поблескивающая сквозь приоткрытые губы.
— Раз я мальчишка, значит, могу стать твоим мальчиком, — заявила я.
— Нет, не можешь! — отмахнулась Эми.
— Если согласишься, потом, когда заведешь настоящего парня, будет проще.
Подруга на секунду задумалась.
— Только мы никому не скажем! — сощурившись, проговорила она.
— Думаешь, я идиотка, да? Или сумасшедшая? — подозрительно спросила я и, придвинувшись совсем близко, поцеловала Эми. Ее губы были холодными и шершавыми. Захихикав, она отстранилась, но потом снова подставила губы.
Тем летом мне досталось еще несколько поцелуев, к тому же Эми дважды позволила на нее лечь. Как мне понравилось подминать под себя девочку! Хотя она вырывалась… Однажды, повалив Эми на кровать, я с удивлением прочла на ее лице тревогу. Она явно обрадовалась, услышав на лестнице голос Сьюки.
Прошли годы. Эми росла на редкость умной и училась на отлично по всем предметам, кроме истории, которую по каким-то причинам ненавидела. Я школой особо не интересовалась. Слова в учебниках казались такими далекими от жизни! Я усваивала их нехотя, словно черствый хлеб. С Эми мы теперь виделись реже: она день-деньской торчала в библиотеке со своими умниками друзьями. Сидела за одним столом с этими ботаниками — спина прямая, как у принцессы, темные волосы ниспадают блестящей волной — и часами занималась под восхищенным взглядом хрипящей библиотекарши миссис Андервуд. Докурившись до астмы, библиотекарша даже на работу брала большой кислородный баллон.
Поцелуи Эми растаяли в дымке детских воспоминаний. Теперь шансы поцеловать ее казались не реальнее, чем полететь на «Боинге-747». Я даже не знала, как подступиться и с чего начать. Мне исполнилось тринадцать, и, должна сказать, взросление шло полным ходом. Маленькая, безупречной формы грудь выросла чуть ли не мгновенно — братья потеряли покой, а мама в срочном порядке купила несколько бюстгальтеров. Папа заметил перемену лишь через несколько месяцев. До сих пор помню изумление, отразившееся на лице Деса, когда я нагнулась забрать его тарелку и он понял, что случилось. Я была невысокой, гибкой, с аккуратными женственными ладонями и кошачьим личиком. «Вылитый котенок», — говорили все, глядя на мои широкие скулы, миндалевидные глаза и губки бантиком.
А еще на мою томность. Я могла полдня пролежать на диване в каком-то ступоре, а потом стрелой вылететь за дверь в микроскопических шортиках. Напрасно Сьюки кричала мне вслед, умоляя вернуться и надеть что-нибудь поприличнее.
Я, как уже говорила, чуть ли не с колыбели была весьма сексуальной штучкой. В восемь научилась испытывать оргазм, плавая брассом, что поочередно наградило меня членством в школьной команде по плаванию и стройными бедрами. К началу подросткового возраста я, на практике невинная как младенец (ни разу не целовалась ни с одним мальчиком!), баловалась фантазиями об абстрактном Мистере Совершенство, воспылавшем ко мне запретным чувством. Сверстники не представляли для меня ни малейшего интереса, хотя большинство из них мечтало его привлечь. Нет, я грезила о том, с кем не придется играть в соблазнение. Но я забегаю вперед… Итак, сейчас мне тринадцать, у бабушки Салли нашли тромбоз, и Сьюки отправляется в Делавер.
Ага!
Бабушка Салли была толстухой. Мы ее почти не навещали, в основном потому, что она вызывала омерзение у Сьюки. Однако сейчас я понимаю: проблема заключалась вовсе не в лишних килограммах бабушки, просто она знала мою мать как облупленную. Помню, в один из наших приездов Салли, хлопая отекшими глазами, тенью ходила за Сьюки, которая порхала по кухне, вытирала столы, готовила для каждого из детей разные бутерброды (ни у кого из нас пятерых предпочтения не совпадали), подметала пол и болтала без умолку. У бабушки были темные, блестящие глаза, двойной, колышущийся при любом движении подбородок и седые, заколотые на затылке косы. Устав, она опустилась на стул и скрестила руки на груди.
— В детстве ты так не суетилась, — прогудела она, растягивая слова, как умеют только жители Миссисипи.
— Естественно, мама! — приторно улыбаясь, Сьюки едва не скрипела зубами. — В детстве у меня не было пяти собственных отпрысков!
— Я помню тебя ленивой, мечтательной девочкой, — не унималась Салли. — Разве можно настолько изменить свой естественный ритм? С каким рождаешься — с таким умираешь. В характере человека это основное!
— Просто мы с тобой по-разному относимся к материнству, — холодно улыбнулась Сьюки, вытирая ладони о фартук. — Мне вот нравится все успевать.
— М-м-м… — с подозрением промычала Салли и, поудобнее устроив на стуле грузное тело, принялась за пирог. Я не понимала, что конкретно имеет в виду бабушка, но чувствовала: Сьюки бесится. От ее гнева у меня заныл низ живота. В надежде избавиться от дискомфорта я выскочила на улицу.
В декабре бабушкино состояние резко ухудшилось, и, решив, что умирает, она пригласила на роль сиделки гиперактивную дочь. Сьюки уехала в Делавер, оставив в холодильнике месячный резерв супа и лазаньи, хотя планировала вернуться через четыре дня. Первая половина «каникул» прошла замечательно.
Мы с братьями вместе возвращались из школы, заглядывали в холодильник, ели что вздумается и включали телевизор. Дес послеобеденное время проводил в кабинете: готовил воскресную проповедь или выслушивал страждущих прихожан. Одну из прихожанок, на той неделе оказавшуюся особенно страждущей, звали миссис Герберт Оршлер. Встречая миссис Оршлер, я всякий раз вспоминала полное имя, потому как однажды из ее сумочки выпал конверт и мне пришлось его поднять. Прежде чем вернуть, я успела прочитать крупно напечатанные слова: «Миссис Герберт Оршлер». Решив, что Герберт не самое подходящее имя для женщины, я принялась гадать, не прячет ли она под обтягивающим платьем маленький аккуратный пенис. Эми, настоящий кладезь информации, объяснила: некоторые люди одновременно являются и женщинами, и мужчинами. Испытывая восхищение вперемешку с гадливостью, я подумала, не ходит ли миссис Герберт Оршлер к отцу делиться расстройством по поводу гениталий.
В первый же вечер после маминого отъезда я, поднявшись на второй этаж, заметила: дверь в кабинет Деса приоткрыта — и украдкой заглянула внутрь. Миссис Оршлер сидела на диване, а папа тянулся к ней, чтобы взять за руку. Сцена немного удивила, однако я списала все на пастырские обязанности, «разнообразные, а порой невероятные», как всегда говорил папа.
Сьюки пришлось ухаживать за матерью на неделю дольше, чем первоначально планировалось. Бабушка угасала так же размеренно и неспешно, как вела хозяйство (в итоге она пережила Сьюки на целых пять лет). Тем временем в доме царило «благотворное невмешательство». Каждый вечер мы заказывали пиццу и ели в гостиной перед телевизором, начисто игнорируя забитый едой холодильник. Однажды я не сделала уроки, да и мылась не слишком часто. Мы с папой заключили безмолвное соглашение: он не докучает нам, мы — ему.
Темно-желтые бутылочки с мамиными таблетками, стоявшие в ванной и на полке со специями между мускатным орехом и гвоздичным маслом, воспринимались как часть детства, часть интерьера, вроде грубых штор или царапины на коричневом линолеуме кухни. Я не думала о таблетках, которые Сьюки ежедневно глотала утром и после обеда, открывая рот, словно птичка клювик, до тех пор пока не услышала слово «декседрин» в документальном фильме о битниках, сидящих на стимуляторах: его мы со старшим из братьев, Честером, дождливым вечером смотрели по телевизору. Слово вызвало смутные воспоминания.
