в кучу, наблюдали несколько зевак.

Грейс, словно из театральной ложи, следила за настоящей жизненной драмой. Поначалу казалось, разборка зашла в тупик: бакалейный внук истерично орал на коренастого незнакомца, девушка то пыталась его успокоить, то сама срывалась на визг, а незнакомец то опасно приближался к молодой паре, то снова возвращался к капоту своей машины. Несмотря на угрожающую позу, чувствовалось: ему не слишком хочется спорить. Пару раз он даже оглядывался по сторонам, словно прикидывая, куда бы сесть. Но вот бакалейный внук прокричал нечто, переполнившее чашу терпения коренастого незнакомца. Что именно, Грейс не разобрала, однако резкая фраза явно стала последней каплей. Оттолкнув девушку, словно тряпичную куклу, незнакомец бросился на внука, одним ударом сбил его с ног, а потом ушел, раздосадованно качая головой. Осмелевшие зеваки тут же подлетели к внуку, который медленно сел и, отмахнувшись от ненужного сочувствия, поднялся и заковылял в противоположную сторону.

Утром Грейс неожиданно вспомнила «Конику-минолту», подаренную родителями на окончание колледжа, достала фотоаппарат из чехла и заправила пленку. Так началось серьезное увлечение фотографией. Следующие два месяца девушка старалась запечатлеть каждый вздох своего квартала. Люди уже успели к ней привыкнуть, поэтому спокойно реагировали, увидев наведенный на себя объектив, а изредка даже приглашали домой. Грейс снимала все: Ассамблею Божью во время воскресной службы, приветливого владельца бакалеи, его сумрачного внука, сидящих перед лавкой стариков, старушку из прачечной. Фотографируя день и ночь, словно одержимая, она каплю за каплей создавала себе портфолио. Результат, огромная кипа снимков, говорил о безграничной преданности своему увлечению и отличном чутье.

Грейс попала на собеседование к редактору газеты «Хартфорд курант», где, как она слышала, набирали молодых фотографов. Ее взяли в штат. Осень и зиму девушка гонялась за пожарными машинами и снимала оранжевую ленту, натянутую вокруг домов, в которых совершались убийства, а летом ее вместе со старшим коллегой из «Хартфорд курант» отправили в Луизиану готовить репортаж об урагане Катрина. Целых две недели она спала буквально по три часа в сутки, боясь упустить хоть минуту страшной трагедии. Командировка получилась на редкость удачной: в ее снимках воплощались горе и отчаяние, а толика черного юмора придавала им выпуклость и динамику. Будто волей случая девушка оказывалась в нужном месте в нужный час. Фоторепортаж, привезенный в редакцию, поражал сюрреализмом: перепуганные мальчишки в резиновых масках Джорджа Вашингтона, Элвиса Пресли и Чаки из «Карапузов» в темном переулке натыкаются на труп старика, бездомный пес дрожит на островке мусора в окружении надувных кукол, пышнотелая женщина танцует в разрушенной гостиной, со стен которой лохмотьями свисают обои. В «Хартфорд курант» Грейс вернулась звездой. Через два года она в ранге официального фотографа «Гетти имиджис» уже летела в Кабул.

То, что другие воспринимали как талант, а сама Грейс совершенно иначе, ставило ее в тупик. Собственная удачливость казалась пугающе невероятной: девушка словно выдумывала неожиданные образы и ракурсы, силой воображения нанося их на пленку. Фотографируя, она уходила в себя, забывала обо всем, поэтому слышать похвалу было как-то неловко. Порой неожиданная идея поглощала настолько, что Грейс делала снимки автоматически, а потом недоумевала: «Это действительно моя работа?» Ее, конечно, ее, а холодный рассудок подсказывал: «паранормальные» аспекты избранной профессии — обычный юношеский бред. Им она не стала бы делиться ни с кем, кроме брата-близнеца. К Бену Грейс относилась с жесткой (а порой и жестокой) откровенностью и насмешливой резкостью, которую проявляла лишь в очень узком кругу.

Брата Грейс воспринимала продолжением собственного Я. Она осознавала, вернее, машинально отмечала, как краем глаза отмечают скребущуюся в углу мышь: ее безудержное рвение к работе отчасти продиктовано желанием оторваться от Бена, превзойти его. Отношения у них складывались идеально, настолько идеально, что Грейс ни в ком другом не нуждалась. С точки зрения психотерапевта, доктора Сары Кройцфельдт, у которой девушка наблюдалась несколько месяцев во время обучения в колледже, «она не до конца индивидуализировалась». В университетскую клинику Грейс обратилась с жалобой, что никак не может влюбиться. Ведь одна прекрасная возможность у нее точно была — умный, интересный парень с отличным чувством юмора, сияющими глазами и мускулистым телом. Грейс балансировала на краю влюбленности и даже провела несколько блаженно счастливых часов, упиваясь всепоглощающей нежностью. Но хватило малейшего пошлого намека, плоской шутки, мимолетной неискренности — и девушка почувствовала: на груди смыкается свинцовый панцирь, отделяя ее от объекта симпатий, как острый нож отделяет одну сосиску от другой. Ну вот, опять двадцать пять…

Грейс во всем винила Бена, смешного, обаятельного, приводящего в восторг и бешенство. Никто не обладал таким чувством юмора, никто не воспринимал мир с таким добродушным цинизмом. Пара недель кропотливой работы над «недостатком индивидуализации» — и интерес к сеансам начал угасать. Смущенная банальностью своей проблемы, Грейс жалела, что вообще обратилась за помощью. Однако теперь следовало пройти курс до конца. Раздосадованная, она закрылась от доктора Кройцфельдт, а во время сеансов отмалчивалась, угрюмо наблюдая за студентами, курсирующими между библиотекой, общежитием и зданием математического факультета.

Странное поведение возбудило интерес Сары Кройцфельдт. В Грейс Ли она с самого начала почувствовала отголоски внутреннего взрыва, мину, сработавшую на такой глубине, что девушка сама не ощутила. Когда Грейс впервые вошла в ее кабинет, доктор очень удивилась. Совершенно непохожа на студентку Ларкена! Маленький, почти камерный университет Ларкена готовил художников, поэтов, писателей, критиков и артистов. Обучение было не углубленным и интенсивным, а скорее обширным; стараясь удовлетворить прихоти студентов, преподаватели меняли программу чуть ли не до неузнаваемости. В рекламных проспектах колледжей на первом месте стояли фразы вроде «оптимизации во имя творчества» и «индивидуального подхода». Большинство студентов отличал затравленный, отсутствующий взгляд, как у опоссумов из разоренной норы. По кампусу они бродили медленно, погруженные в дымку полуготовых идей, каждый — уверенный в силе своего таланта. Грейс, напротив, казалась воплощением энергии и бдительности. Лицо сосредоточенное, походка стремительная — она жила настоящим моментом, здесь и сейчас.

Доктор Кройцфельдт подозревала: душу Грейс гнетет не только внутренняя зависимость от брата- близнеца. Никакими отклонениями девушка не страдала, просто запуталась, и, дабы снять напряжение, требовалось развязать некий внутренний узел. Не зная, как его нащупать, доктор Кройцфельдт начала с очевидного — с родителей. Пожав плечами, Грейс с нежностью рассказала о Гербе, потом с жалостью и презрением — о Пиппе. «Очевидно, миссис Ли — настоящая размазня, — качая головой, решила доктор. — Отдельных женщин не поймешь: дети выросли, значит, все, можно крест на себе ставить?» Тем не менее рассказ о матери получился эмоциональным. Грейс покраснела и отвела взгляд. Да, сомнений не оставалось: между ними что-то произошло.

Несколько недель доктор, чуть заметно ерзая в кресле, терпеливо и аккуратно вела Грейс в прошлое, где таился ключ к пониманию ее нынешнего состояния. Выяснилось: первые годы жизни девочка была необыкновенно близка с матерью. Грейс помнила, как плакала, если Пиппа ужинала не дома, как скучала по ее запаху, объятиям, как дорожила временем, которое они проводили вместе: играли на пляже или просто смотрели в окно. Однако, когда Грейс пошла в школу, их уже разделяла глубокая пропасть. Доктор Кройцфельдт все возвращалась к тому периоду, называя его «переломным в отношениях с матерью». Она искренне надеялась, что в памяти девушки всплывет какое-то яркое воспоминание. Ничего, сеанс за сеансом ничего… Но однажды, вроде бы ни с того ни с сего, Грейс посмотрела в окно и негромко проговорила: «По-моему, мама не слишком меня любит».

Доктор Кройцфельдт искренне удивилась:

— Кажется, она чуть ли не рабски тебе предана!

— Верно, — кивнула Грейс, — но она никогда не раскрывается мне полностью. С Беном такого нет, только со мной.

— И ты злишься, что она тебя отвергает, — предположила доктор Кройцфельдт.

— Да, наверное, — усмехнулась девушка, а потом, едва сдерживая хохот, спросила: — Ну, теперь я здорова?

Глядя в окно на «мерседес» Герба, Пиппа думала о Грейс. В последний раз она приезжала к ним до

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату