положении и срочно отзывала стрелков, чтобы отправить их на фронт.
Трудно вообразить что-то более причудливое, чем возвращение грязных, заросших, шумных, изнуренных солдат на теплоходе миллиардеров. В зависимости от характера, одни злились на роскошь, другие испытывали отвращение, третьи горечь. С другой стороны, они возвращались на родину, они выжили и скоро должны были увидеть то, что было для них важно: кто родителей, кто невесту, кто собаку, кто родную улицу. Пока что они, наконец, могли вымыться с мылом, побриться перед зеркалом больше игральной карты, немного привести себя в порядок и предаться воспоминаниям. Кормежка превосходила все ожидания: консервированная крольчатина, шпинат, ананасы, апельсины, смородиновый джем, горячий чай и пудинг – квинтэссенция английской цивилизации; подавал все это персонал, привыкший обслуживать американских банкиров и элегантных леди.
Когда солдаты из одного взвода сходились в курилке, обалдевшие от роскоши, какую видели разве что в кино, в фильмах с белыми телефонами и помпейскими ваннами, они только молча переглядывались или перебрасывались, нежась в кожаных креслах, репликами вроде: «Ну, что, Сокдело, ты все еще скучаешь по высоте 409?» или «Господин лейтенант, нам здесь рыть снег для ночевки?» Эфраим поднимался на верхнюю палубу, любовался морем и гадал, скоро ли увидит Элиану, Бобетту, Эмильена и старика Армана.
На стоянке в Глазго на корабль явился на новеньких костылях Леруи. Он едва пришел в себя, сбросил десять килограммов, но все-таки попросил, чтобы его репатриировали вместе со стрелками, а не оставляли в госпитале в Англии. Увидев, что он прячет под шинелью бинты и остался прежним насмешником, однополчане устроили ему овацию. Эфраиму он был симпатичен.
В последние часы плавания солдаты услышали по радио, что Италия объявила войну Франции и что жители пограничных районов Альп подлежат эвакуации. Все сходились в мнении, что дела совсем плохи. Раз Муссолини позволил себе низкую месть труса, то это значит, что немецкие танки не удалось остановить.
Билетерша
Большая часть французского экспедиционного корпуса высадилась в Бресте, где для его приема ничего не было подготовлено. Теплоход с частью 14-го батальона был отправлен в Лорьян. Он причалил на рассвете 14 июня, в тот самый час, когда первые немецкие танки вошли в Париж через ворота Ла-Шапель. Столица была объявлена открытым городом. Воцарился хаос.
Эфраим узнал о поражении, сидя в кафе. Он пил пиво в обществе своего друга Леруи, прислонившего к столику белые деревянные костыли, и капрала Сокдело, ценного товарища, умевшего управлять любым экипажем с мотором, от спортивного автомобиля до боевого танка. Внезапно все узнали, что произошло худшее. Париж захвачен! Париж оккупирован! По Елисейским полям идут немецкие танки!
– Вот дерьмо! – выругался Леруи. – Выходит, я зря потерял ногу!
– Не думай об одном себе, – сказал Сокдело. – У меня, к примеру, брат в Биланкуре.
Днем половина города уже была в курсе случившегося, половина еще нет. На некоторых стройках рабочие стихийно прекратили работу, на других продолжали вкалывать. На одной и той же улице одни коммерсанты ждали за кассой покупателей и стригли от безделья ногти, а другие опустили железные ставни. Парки постепенно опустели. Все более редкие прохожие ускоряли шаг. Эфраим навсегда запомнил лицо женщины, рыдавшей перед кинотеатром. Возможно, она была билетершей, вышедшей на минутку подышать воздухом из душного зала. Увидев на тротуаре молодых людей в военной форме, она крикнула им: «Вот как вы защищаете Париж?» Что ей ответить? Что им перестали отдавать приказания? Что обоз с боеприпасами, необходимыми батальону для войны, разбомбила немецкая авиация? Что Арденнский лес объявлен непреодолимым препятствием людьми, не понявшими роль истребительной авиации и бронетехники в маневренной войне?
Всю ночь, укрывшись под первым попавшимся навесом – казармы были переполнены, в гостиницах не осталось ни одной свободной кровати, – три друга, испытывая одновременно отвращение и крайнее возбуждение, откровенничали и занимались прожектерством.
– Все, что было раньше – чистое шарлатанство, – заявил Леруи. – Теперь начнутся серьезные вещи.
– Для тебя-то война кончена, – напомнил Сокдело.
– Ты хочешь сказать, что одноногий не удержит винтовку?
Одному из них был двадцать один год, другому двадцать два, третьему двадцать четыре. У всех троих был разный жизненный опыт. Леруи до войны работал помощником бухгалтера в Воклюзе. В армии в нем проснулись способности снайпера, объяснением которым могло служить разве что его пристрастие к тщательности. Он был женат на машинистке из Кавайона и теперь переживал, понравится ли ей его новый силуэт.
– Она очень консервативная, не терпит перемен. Боюсь, у нее привычка спать с двуногим.
Сокдело, живший в Гренобле с матерью и теткой, собирался открыть собственное предприятие – гараж или автошколу. Это позволило бы ему испытывать последние модели машин, как только их выпустят.
– А ты, Бенито? – спросил он вдруг. – О чем ты мечтаешь, когда помалкиваешь? Иногда хочется это понять.
Эфраим проявил больше сдержанности, чем его товарищи. Назвать Телонию, Лиз или Бьенвеню было для него немыслимо. Говорить об Элиане и Армане, от которых у него уже месяц не было вестей, тоже не хотелось, ведь Коль-де-Варез находился, быть может, под обстрелом итальянской артиллерии. Чтобы не показалось, что он увиливает, он стал описывать в своей манере – подражать ей я не смею – владения Жардров, какими они были раньше, до войны, свои долгие прогулки в горах и в лесу, привалы близ вершины Кадран, пугливых серн и игривых лисят. Он предположил, что отправится заниматься хозяйством вместе со старым управляющим, и изложил его проект подвесной дороги, которая позволила бы жителям равнины кататься на лыжах в горах во время оплачиваемого отпуска.
– Подвесная дорога! – протянул Сокдело. – Это какие же прочные должны быть тросы! Хотелось бы мне увидеть эту штуку не только на фотографии!
– Я приглашу вас к себе на ее открытие.
– В таком случае, – сказал Леруи, – мне придется научиться кататься на одной лыже.
Они были молоды. Они познали страх, холод, физическую боль и одиночество. Они одержали победу, у которой не оказалось завтрашнего дня. Но они были счастливы уже тем, что живы. Они принимали войну всерьез и шутили. Им не удавалось уснуть. Когда в Лорьяне рассвело, они еще продолжали обсуждать свои планы, близких, немцев, то, чем займутся, когда вернется мир. Спустя полгода они создали сеть сопротивления «Нарвик», которую возглавил Эфраим, назвавшийся Ганнибалом.
Путешествие вкось
Оккупирован был не только Париж. На западе немецкое наступление уже угрожало Бресту, Рену, Нанту, Сен-Назеру. Альпийские стрелки, собранные в Лорьяне, знали о приближении боев. Они просили, чтобы их отправили на фронт, но не получили ни амуниции, ни оружия. Перед лицом опасности пополнить без боя число пленных они были фактически демобилизованы, хотя официального приказа об этом не поступило. Многие поспешили на вокзал, но поезда уже не ходили. Другие искали автобус или такси, но так же тщетно.
Тогда Эфраим еще раз продемонстрировал свою практическую сметку и умение ориентироваться. Вместо бегства на юг он подался с двумя друзьями в Конкарно. Там рыбак посадил их на свой баркас и доставил в город Аркашон, славный устрицами, купанием, климатом и возникающим у его гостей ощущением нереальности. Дороги запрудили миллионы беженцев, а крупье аркашонского казино в мавританском стиле твердили угрюмым игрокам под шум вентиляторов: «Ничего не работает!» Поспешная инвентаризация оставленных в парке автомобилей позволила Сокдело конфисковать лимузин, приглянувшийся ему больше остальных. Я колеблюсь между шестицилиндровым «Делажем», моделью, обласканной кинозвездами, и желто- сиреневым «Панхардом-Левассором» с бесклапанным двигателем «Найт», одним из самых бесшумных из довоенных автомобилей.
Так началось путешествие наискосок страны, продлившееся пять дней. Встречавшие их пейзажи казались дремлющими на солнце золотого века: приморские леса, деревни красного кирпича, озаренные солнышком холмы и пригорки, перелески, колокольни, загоны, пшеничные поля, фруктовые сады. Но сон сразу прогоняли колонны беженцев, брошенные на обочинах сломанные легковушки и грузовики, перегревшиеся на солнце дети и спекулянты, предлагавшие литр бензина по цене флакона одеколона.
В Тулузе троица осиротела: ранним утром их лимузин угнал гангстер, увидевший, как они заходят в булочную. Сокдело бежал за своим ненаглядным автомобилем до самой Гаронны и возвратился спустя два часа красный, как петух, за рулем черного «Пежо-302», более экономичного и не такого заметного, как «Делаж» (или «Панхард»).
Продолжение долгого пути, полного зигзагов, стало чередой поломок и ухищрений с целью обзавестись горючим. Начиная с Монпелье, Леруи стал нервничать: то и дело вынимал из кармана квадратик шоколадки «Зана» и совал его в рот, неприятно цокая языком. Когда Сокдело, решив вскрыть нарыв, спросил, в чем дело, Леруи засмеялся и ответил: «Предпремьерный мандраж».
Успокоился он так же внезапно, при въезде в Кавайон, чем тоже произвел впечатление на друзей. Был жаркий послеполуденный час – тридцать восемь градусов под платанами, закрытые ставни, ни одного кресла на улице. Стоило машине медленно вкатиться в спящий город, Леруи вытер лоб и ладони носовым платком и аккуратно его сложил. На бульваре Виктора Гюго, где не было ни одного гуляющего, он приветствовал кивком головы завсегдатаев бара «Палас», потягивавших в теньке пастис; можно было подумать, что он не оставил на Крайнем Севере ногу. «Здесь!» – произнес он спокойным голосом, указывая издали на синюю дверь, словно то была мишень, которую он собрался поразить.
Сокдело аккуратно притормозил у тротуара. Леруи пожал обе протянутые ему руки, толкнул дверцу и вышел на своих костылях. Эфраим отдал ему матерчатый мешок и дождался, когда он исчезнет в коридоре. Синяя дверь затворилась.
На дороге к Греноблю машина встала. Сокдело дотолкал ее до края поля и отправился на поиски бензина. Эфраим предпочел продолжить путь пешком.
Вечером следующего дня он добрался до Коль-де-Варез. Звездное небо. Стрекот кузнечиков. Луговой запах, напоминающий о детстве, не такой, как у всех других лугов на свете. Ощущения и воспоминания, сливающиеся в одно чувство. Утрата и обретение себя самого. Ничто не тронулось с места. Все осталось, где было. Родные места. И путь среди звезд. Темная громада гор. Полоса вершин в небесах. Живые и мертвые.
Он остановился у ели, ветка которой достигала его плеча. Он знал, что война не окончена, что она возобновится повсюду, и что он пойдет воевать с присущим ему упрямством, иначе было невозможно. Но думал он и о том, что война – карусель случайностей, что ему повезло выжить, а Бравияр и другие остались лежать на далеких кладбищах. Впервые после Норвегии он оценил это везение, засмотревшись на звездное небо, заслушавшись кузнечиков, вдыхая аромат лугов и высматривая вдали Высокий дом.
Где-то надолго залилась лаем собака. Эфраим посмотрел на свои часы с фосфоресцирующими стрелками: половина четвертого. Он не чувствовал холода, но воздух был прохладен, как трава, касающаяся лица. Скоро наступит день, и долгий хребет гор впитает раньше людей, раньше долины благую весть, что мир сейчас снова затопит светом, как происходило миллионы раз до того, как человек измарал снег, землю, воду, собственную судьбу. Да, но как быть теперь, когда танковые дивизии дошли до Роны? Где найти силы для сопротивления? Что избрать опорой, если не давний дар природы – инстинкт жизни, разлитый среди растений и животных, но не утерянный, усвоенный с колыбели и позволяющий бросать вызов морозам, ветрам, хищникам и черной ночи? Дикарское подношение, жертва, возложенная на языческий алтарь. «Когда я видел на лесной опушке лиса, выходившего на охоту под луной, свободного и гордого зверя, рассчитывающего только на себя, я угадывал в нем частицу моей свободы, моей гордости. Ему жизнь тоже преподносила подарок больше добычи, которую он способен удержать в пасти. Наблюдая из окна своей спальни за полетом клина диких гусей, плача от изумления и умирая от желания узнать, что их гонит, я находился на верном пути».
Он подошел к дому решительным шагом, перебросил через перила свой матерчатый мешок, запрыгнул на террасу, как всегда делал, когда возвращался, тихонько постучал в окошко, чтобы поднять с кровати Бобетту или Армана… а разбудил Элиану, тоненькую Элиану, ждавшую его много месяцев и поклявшуюся выйти за него замуж, когда он вернется из Норвегии. Теперь она прижималась к нему, смеялась от радости, видя его таким сильным и живым, и оплакивала потерянное время.
Глава 14
В противоположную сторону
Теперь придется вспомнить, как ни противно, мсье Альбера, роль которого в этой истории еще далеко не завершена. Весной 1938 года его положение при мадам Гортензии резко пошатнулось, когда к ней в дверь позвонили четверо молодцов в костюмах как у принца Уэльского, в горчичных шляпах с черной лентой и заостренных, как оливки, башмаках. Выпускники чикагской школы, они предложили ему выматываться до полуночи, а на его возражения ответили тем, что наставили на его шелковый бордовый жилет четыре «берреты» с дырчатыми охладителями ствола и двойной гашеткой, какими вскоре вооружились солдаты Муссолини. Не располагая столь же внушительными аргументами, сутенер поспешно поместил свою матушку в приют и покинул город в компании раздражительного попугайчика, прихватив, кроме него, только
