Внезапно он захлебывается рыданием. Открыв окно, выходящее в залитый дождем дворик, он рыдает без удержу, задрав лицо к ночному небу, пока рыдания не утихают сами собой. Тогда он обретает легкость и силу. Как только пик кризиса остался позади, он осознал, что страдал не напрасно, что с ним произошла перемена. Но какая? Его взгляд упирается в лужи, скользит по колоннам, ища утешения или поддержки. Он снова думает об агонии старенькой Лиз, которую от него скрыл приемный отец, но в конце концов разболтала Элиана. Спрашивает себя, по какую сторону гор она умерла и почему пожелала расстаться с жизнью в своем родном краю. А потом он сжигает в эмалированном умывальном тазике свою тетрадь-словарь и ложится спать.
Глава 8
Рай настанет не сейчас
Среди привилегий, пожалованных Жану-Мари наставниками, самой ценной и завидной было разрешение наведываться в городскую библиотеку, когда ему захочется, не испрашивая особого дозволения. Путь туда был недолог. Спускаешься по узкой улочке вдоль монастырского дворика, минуешь перекресток с омнибусами и шагаешь по усаженной вязами улице, на которой в это время почти всегда пусто. Именно на ней в самый безобидный денек просунул в пространство между двумя стволами свою хитрую морду случай, жадная тварь, представлять которую уже необязательно. Тварь втянула воздух, сорвала несколько листочков, тряхнула подолом платья и обернулась молодой женщиной.
В тот момент Эфраим, занятый неведомыми мне мыслями, ничего не заметил. То есть ничего сверхъестественного еще не произошло. Однако стоило ему отвлечься от зрелища ржавых крыш и белья на веревках, как его оторвало от размышлений ощущение неестественности происходящего. Так камешек, с силой бьющий по ветровому стеклу, заставляет вздрогнуть задремавшего было водителя.
«Уж не с Элианой ли я столкнулся?» – пронеслось в голове.
Ну да, Элиана! Это имя само по себе пришло ему на ум. Я ничего не сочиняю. Ведь до сих пор никто не взволновал его сильнее, чем служанка, чьи голые плечи он увидел однажды при свете луны, поэтому он не мог себе представить, что причиной его смятения способен стать кто-то еще.
«Наверняка она меня узнала, – думал он. – Ведь она улыбнулась. Но почему она со мной не поздоровалась? И что она здесь делает? Почему покинула горы?»
Он заторопился обратно, чтобы разобраться.
И ошибка мигом бросилась ему в глаза. Ему улыбнулась вовсе не Элиана, не скромница Элиана с волосами, как липовый цвет, с повадками дикой кошки, а незнакомка с подведенными черными глазами и красным ртом, как будто сказавшая ему на райском наречии, что они уже много раз встречались и снова друг друга теряли, вот только где, когда, при каких обстоятельствах – это предстояло установить.
Он остановился перед молодой женщиной и уставился на нее молча, с отчаянно бьющимся сердцем. Она не смутилась от разглядывания, но ее сговорчивая улыбка, гримаса, никогда не сходящая с уст, стала сползать миллиметр за миллиметром, словно за резинку, удерживавшую на ее лице маску, медленно потянули ледяным пинцетом.
– Только не ты, – произнесла она хрипло.
– Кто вы?
– Ты слишком молод. Уходи! Слишком молод! Вот что сказала, почти прокричала та женщина. Жан-Мари хотел было возразить, что вовсе он не молод, ему ведь уже целых шестнадцать лет, но прежде чем он успел приготовить свои доводы, из-за дерева вышел мужчина в шляпе, схватил молодую женщину за руку и потянул к машине.
– Что ты здесь делаешь, Бога ради? Я же тебе сказал не выходить.
– Я только хотела подышать…
– Ничего, ты у меня подышишь!
Жан-Мари бессильно наблюдал за похищением, наблюдал, как пара садится в машину. Дверца захлопнулась. Ему показалось, что незнакомка тайком помахала ему из-за стекла, но не исключено, что она просто поправила прядь волос, упавшую на щеку. Автомобиль тронулся с места, набрал скорость и исчез. Он подумал, что незнакомка права, что он еще ребенок. Потом он решил, что она ошиблась, что он способен перестать быть ребенком. И он сказал себе: я найду эту женщину. Найду, чего бы мне это ни стоило. Она не сможет от меня ускользнуть!
Traduttore[1]
Назавтра настало одно из тех серых ноябрьских воскресений, которые унылый, не прекращающийся дождик лишает начала и конца, медленный, неуверенный день, похожий на разграфленный журнал, в который молчаливый писарь заносит плюющимся пером события и расходы истекшей недели: падение дерева во дворе, приобретение табуреток, столько-то истрачено на ремонт зала, покончил с собой повар, на которого никто в семинарии не жаловался…
Городская библиотека была закрыта, что лишало Жана-Мари предлога для выхода в город. После мессы он вернулся в свою келью и сосредоточился на видении, дарованном ему Провидением, с прежним пылом стараясь поникнуть в его сокровенный смысл, как будто ему требовалось перевести без словаря страничку из Тита Ливия. Текст приходится перечитывать несколько раз, прежде чем разгрызть его на слова, так же и сцену у машины он несколько раз прокручивает в памяти. Кем была та молодая женщина? Почему она так безропотно последовала за мужчиной в шляпе?
Он взял карандаш, положил перед собой чистый лист бумаги. Его рука почти неосознанно набрасывала лицо незнакомки в разные мгновения их встречи. Вскоре лист покрылся портретиками, очень похожими на оригинал, ведь в рисовании он был силен. Когда на обеих сторонах листа не осталось места, он принялся расхаживать по комнате, бросив свои творения на столе ради ливня, за которым можно было наблюдать в окно.
И внезапно ему открылась истина: он понял, что столкнулся с надушенной Магдалиной перед ее встречей с Христом, с той, кого Тертуллиан клеймил под именем «публичной женщины», кого латиняне именовали
Мать и дочь
В следующие дни, возвращаясь в некотором роде на место преступления, он упорно прогуливался по улице, усаженной вязами, на которой располагалась библиотека. Библиотекарь, наблюдавший из своего окна за неугомонным юношей, вышел и спросил, почему тот так долго мерзнет.
– Я жду одного человека, – ответил без колебания Жан-Мари.
– Ждать можно и внутри. Живо ступайте греться!
Он не отверг приглашение и сделал вид, будто заинтересовался старинным изданием Боссюэ, которое ему пообещали принести. Сидя в стороне от других читателей, под лампой с абажуром, он рассеянно переворачивал странички, вычисляя, сколько шагов отделяют его от двери; лишь только почувствовав, что о нем забыли, он улизнул. На улице унылый бесцветный ветерок собирал по закоулкам сухие листья и крутил их над самой землей. Солнце уже зашло за крыши. Пора было возвращаться в семинарию. День прошел зря.
Тогда он изменил план кампании. Его замечали на бульварах, где он изучал террасы кафе, не смея зайти, ибо даже от заказа лимонада он бы слишком сильно покраснел. Как мне представляется, он расхаживал, совсем как я сегодня, по ярмарочному полю и по площади – самым заметным местам города, задерживался под арками рынка, бродил по оживленным улочкам самого населенного и самого старого квартала. Под строгим одеянием семинариста скрывался сильный широкоплечий юноша, на которого заглядывались из-за своих прилавков кассирши, а цветочницы, возившиеся на своих витринах, улыбались ему из-за букетов цикламен.
Надо полагать, за эти недели он многое узнал о городе и о его жителях. Он обнаружил, что город – не просто скопище зданий, улиц, магазинов, ресторанов, что характер ему придают сами прохожие, так же сильно отличающиеся от знакомых Жану-Мари деревенских жителей, как и от семинарских священников. Он наблюдал бесчисленные встречи без продолжения, незаметные проявления жестокости, вспышки любви с первого взгляда, незаконные сделки, измены. Сугубо индивидуальные особенности, проистекающие из страсти к наблюдению и к чтению моралистов, позволяли ему быстро схватывать манеры, ухватки, запахи, жесты, причуды своих собеседников и сохранять на протяжении нескольких дней четкое, как эпиграмма, представление о них. Мало-помалу он, даже сам того не желая, расширил охват своих поисков и уже нес караул позади театра, там, где выходят актеры, задерживался у дверей мастерских, наблюдая за работой портних. Обладая редким нюхом на тревожную изнанку всех вещей, он проникал в укромные местечки, где заключаются сделки, не терпящие свидетелей. Ему нравились мрачные углы, облюбованные попрошайками и падшими женщинами, заброшенные пустыри – заповедники бродячих собак, кварталы, обреченные на снос.
Как-то раз, свернув на незнакомую улочку в надежде срезать путь и быстрее выйти на бульвар, он обознался и вообразил, что в его сторону семенит своей неповторимой походкой, под руку с пропойцей, прячущим синяки под полями шляпы, его возлюбленная – назовем ее так. Одному Богу известно, что вышло бы из этой встречи, если бы иллюзия не рассеялась уже несколько секунд спустя.
В другой раз на улице, упиравшейся в реку, он услышал стоны, доносившиеся из-за высокой стены. Вернее, это были пронзительные, неприятные вскрикивания, сродни цыплячьему писку. Он вспомнил ошибку, которую допустил когда-то, застав Элиану в постели у Бьенвеню. Он часто раздумывал, не поломало ли то его вторжение намечавшийся союз. В этот раз он не собирался давать волю своему любопытству.
Однако голос за стеной уже не стонал, а просил подмоги: «Сюда! Быстрее!» Жан-Мари находился не в том возрасте, чтобы колебаться, услышав зов о помощи. Он метнулся к стене, подпрыгнул, ловко подтянулся.
Его взору предстал двор, поросший чахлыми вербами. Между деревьями торчали фигуры с белыми физиономиями, в шелках, атласе, золоченом бархате, с обильными кружевами и кисеей. Многие маскировали свои намерения широкими полями шляп, хотя держали под мышкой кто палку, кто другое оружие. У некоторых, прибывших, как видно, издалека, лежали у ног дорожные сумки.
Первой мыслью Эфраима, вернее, его первым впечатлением, было: старуха Лиз спряталась среди манекенов, разодетых и накрашенных в честь ее воскрешения. Но мысль эта оказалась мимолетной, как пыльца на крыльях бабочки. Так же, как пыльца, она унеслась прочь при малейшей попытке к ней прикоснуться.
– Сюда! Пожалуйста!
Он посмотрел туда, откуда доносился зов. Под навесом галереи, образовывавшей веранду, лежал на спине молодой человек, выронивший костыли. Жан-Мари соскользнул со стены вниз, приподнял длинное тощее тело и перенес в кресло. Мертвенно бледный калека таращил глаза, тяжело дышал и ничего не говорил. Он долго восстанавливал силы, а потом сообщил, причем довольно жизнерадостным голосом, что ничего не сломал, что вполне пришел в себя и что главное – скрыть происшедшее от его матушки, которая отлучилась, но с минуты на минуту вернется.
– Ваша матушка пожелает узнать, зачем здесь я.
– Я скажу, что вы наведались, чтобы снять у нас комнату.
– Вы сдаете комнаты?
– Вовсе нет. Весь дом занят манекенами.
Он рассмеялся, полагая, что пошутил, но от смеха у него сперло дыхание, и он умолк. Эфраим оглядел двор. Осеннее солнце, выглядывая из-за верб, серебрило доспехи, мечи, щиты центурионов. Легкий ветерок, прилетевший с реки, колебал полы их одежд. Казалось, все неподвижное войско ждет приказа режиссера, чтобы промаршировать по двору и взять приступом стену.
– Как живые! – восхитился Эфраим.
– Вас это удивляет? А вы что думали? Соня Балинова – величайшая костюмерша в России! Она создавала костюмы для Ольги Книппер.
– Ольга Книппер?
– Жена Чехова. Вы и кто такой Чехов не знаете? И о Шаляпине, наверное, не слыхали?
– Нет.
– Красивейший певческий бас всех времен. Сталин предлагает ему дачу, заманивая его в Москву, но он никогда не согласится. Из Нью-Йорка он заказал моей матери костюмы для «Бориса». Думаю, после Рождества мы переедем в Америку. Кстати, меня зовут Григорий.
