– А у меня много имен, – пожаловался Эфраим. – Наверное, даже больше, чем нужно.
– А вы отдайте мне одно, которым меньше пользуетесь.
– Что скажете о Нарциссе?
– Уверен, моя мать будет в восторге.
Раздалось три долгих звонка, потом два покороче, но столь же настойчивых. Григорий завозился в кресле от страха.
– Только не выдавайте меня! – пролепетал он.
– Что же я ей… – Тсс!
На галерее появилась крупная властная особа в накидке из зеленого бархата, с фазаньими перьями на шляпке. Все ноябрьское освещение сконцентрировалось на ее широком лице, на завитых волосах соломенного цвета с колечками на ушах; лицо ее имело цвет ракушек на поясе у паломника, поклоняющегося святому Иакову, губы напоминали формой тюльпан. Увидев рядом со своим сыном незнакомца, она отложила отрез ткани, который держала в руках, поправила свои розовые очки, подошла к Жану-Мари и стала внимательно его разглядывать, не произнося ни слова.
– Его зовут Нарцисс, – подсказал Григорий немного погодя. – Он ищет комнату в этом квартале.
– Ты показал ему синюю комнату, Григорррий? – спросила мадам Балинова со страшно грассирующим, как гроза в лесной чаще, «р».
– Она ему понравилась.
– Ты ему говорррил, что мы не берррем жильцов, а пррросто зовем в гости?
– Конечно.
– Ему пррридется пить с нами чай, больше мы у него ничего не потррребуем.
– Это его совершенно покорило.
– Вот и отлично. Пусть завтррра пер-рреселяется. Комната будет готова.
Приведенный в замешательство этой беседой, из которой он был исключен, хотя речь шла о нем, Эфраим попытался ретироваться. Но Соня Балинова, не переставая улыбаться, удержала его за руку, не прекращая при этом разговор с Григорием:
– Почему на нем черррное одеяние, прррямо как у монаха?
– Не знаю.
– Когда он будет жить у нас, я подбер-рру для него одежду посимпатичнее.
Прежде чем вернуться в дом, где, как она объявила, ее дожидался самовар, она указала мимолетным, но многообещающим жестом на сценические одеяния, сверкавшие на манекенах и как будто прятавшие в складках, неподвластных ветерку, не до конца решенные загадки дня. Григорий, застывший в своем кресле, дождался, когда стихнут мягкие материнские шаги, потом глубоко вздохнул.
– Вы меня не предали, – тихо сказал он. – Я этого не забуду.
– Это самая обыкновенная любезность…
– Моя мать не хочет понять, что я уже никогда не буду ходить. Он думает, что я притворяюсь инвалидом, ведь сама она всю жизнь провела в притворстве. Я же говорил, она художница. Махнув перед вашим носом тремя кусками ткани, как тореадор – плащом, она создает для вас целый лабиринт чувств и ведет по нему, пусть даже вопреки вашей воле, пока вы не уткнетесь в пустоту, которая сидит в каждом из нас. Ужасное переживание, смею вас уверить. Вы почувствуете себя центром Вселенной, окруженным всем ее великолепием, у вас больше не будет своего лица. Вам покажется, что вся энергия мира скопилась в вашем сердце, но его ждет гибель. Я ведь раньше ходил, как вы, я тоже подтягивался на руках, преодолевая стены. Казалось, еще немного – и я взвалю себе на плечи всю планету. Но взгляните, что со мной сделало безумие моей матери. Если вы слабы и боязливы, не возвращайтесь сюда. Потому что она по-настоящему опасна. Но если вы так же крепки, как ваши бицепсы, то навестите нас. Это не будет напрасной тратой времени.
Раздвоение
Вот так, назвавшись Нарциссом Бенито, Жан-Мари познакомился со знаменитой русской художницей, которую десятью годами позже убили в Нью-Йорке. Под видом похода в библиотеку он теперь отправлялся пить чай под навесом ее галереи. Там он понял, что был всего лишь крестьянином, лишенным вкуса и манер, и что почти все учение у него еще впереди.
В семинарии его отлучки еще не вызвали подозрений, но многие монахи, начиная с отца Тарда, стали тревожиться из-за его рассеянного вида, хотя на блестящих результатах его учебы вид пока не отражался. Что ж, нелегкое это дело – вести сразу несколько жизней. А посему, опережая дозволение, которое читатель мне непременно даст, если я попрошу, я коротко – как раз за это время сгорит тоненькая сигара – выражу в несколько выдохов свое восхищение шестнадцатилетним Эфраимом, который умудрялся исполнять сразу несколько ролей в пьесе, в которую его вовлек случай. Помнится, зарабатывая в его возрасте на жизнь разносчиком мороженого, я непременно делал крюк и задерживался в своем любимом шоколадном заведении Нима, что привело к утрате как невинности, так и работы. Он же, найденыш, светоч семинарии, не переставал быть надеждой епархии, блестящим латинистом и прекрасным рисовальщиком, но при этом с несгибаемой решимостью вынашивал мечту, которую его наставники непременно осудили бы, если бы о ней пронюхали.
Не помню, упоминал ли я уже отца Габриэля, преподававшего латынь и греческий, робкого и бледного, с узкими запястьями, то и дело красневшего по причинам, известным только ему самому. Надо же было так случиться, чтобы два латиниста столкнулись нос к носу в удаленной, далеко не лучшей части бульвара. Справившись с удивлением, духовное лицо, смутившееся больше, чем его ученик, потребовало объяснений.
– Я навещал немощную родственницу, – заявил молодой человек, не растерявшись.
– Надо было нас предупредить!
– Я боялся, что мне не разрешат.
– Перестаньте, много ли запретов вы слышали? Где живет ваша родственница?
Жан-Мари назвал улочку, где проживали мадам Балинова с сыном, и, не поборов приступ дерзкого вдохновения, предложил священнику сходить туда с ним. Это ведь в двух шагах, и скрывать ему нечего. Святой отец, успокоенный искренностью ученика, отказался его проверять. Бывают дни, когда любая ложь звучит убедительнее правды.
На следующий день преподаватель латыни раздал в начале урока переводы прошлой недели. Весь класс споткнулся на одних и тех же словах Сенеки:
После урока отец Габриэль отозвал его в сторонку.
– Мне удалось отстоять ваше дело перед нашим директором.
– Мое дело?
– Вам разрешили посещать родственницу после библиотеки. Мы подумали, что ваше присутствие принесет ей большую пользу. Кажется, это двоюродная бабушка?
Развязанные руки
Вот я и докурил сигару, но не знаю, пропел ли хвалу так убедительно, как хотел. Нарцисс может показаться ловкачом, но на самом деле он ведет бой во спасение химер. Мы видели, как он вводит ближних в заблуждение, даже попросту лжет, но аморален ли он? Не думаю. Просто для движения вперед ему нужны развязанные руки: ведь ключами от царства можно завладеть, только это царство обнаружив. Нашим надеждам столько всего угрожает! На путь, которым мы собираемся пойти, готовы выкатиться, чтобы его преградить, многочисленные валуны. Маки на поляне наперечет, все больше сорная трава. «Бегущее струей» время опрокидывает всякую решимость, оставляя одно сожаление, что ничего не предпринято проворству времени вопреки.
В моменты сомнений, а такие случались нередко, он корил себя за то, что злоупотребляет доверчивостью добряков-священников, и размышлял, не пришло ли время открыть им правду. Но потом он начинал думать о Бьенвеню, о его безмолвной борьбе с довлеющим мнением. Возможно, наступит день, когда он откроет свое сердце миру, и мир его одобрит. В том, что мир его одобрит, он не сомневался. Разве не располагал он уже теперь посмертной поддержкой Лиз, иногда покидавшей ночами страну мертвых, посещавшей его в снах и вселявшей в него бодрость?
От опекуна он получал кое-какие деньги на одежду. Купив пальто из верблюжьей шерсти, он стал бывать в пивных, привлекая видом своего кошелька живой интерес у проституток, а широкими плечами и страстным профилем – у любительниц гранатового сиропа. Я даже склоняюсь к мнению – но
Глава 9
Буги-вуги
Дни тянулись медленно, а осень прошла быстро. Наступил декабрь. Западный ветер принес серые тучи. Незнакомка с вязовой аллеи больше не появлялась. Нарцисс не отчаивался, но его последние достижения исчерпывались приобретением дружбы Григория, ждавшего его в гости каждый день. Как-то за чаем они увидели, как по саду быстро пробежала белка.
– В это время года белки – редкость, – сказал русский, толкая колеса своего инвалидного кресла. – Она прибежала из-за вас. Это вы ее привлекли.
Нарцисс не шелохнулся. Стоя с чашкой в руке у закрытого окна, он не спускал глаз с ив. Только горячий чай, пролившийся на башмаки, вывел его из оцепенения.
– Белка взволновала вас, – догадался Григорий.
– Верно, из-за нее я вспомнил одного человека, скрывающегося в этом городе. Я хочу его отыскать.
– Вероятно, это знак, что ваше желание исполнится.
В этот момент появилась Соня Балинова, и разговор прервался. Нарцисс заметил тем не менее, что у нее на плечах лежит лиса. Мертвые глаза зверька горели неприятным блеском.
Следующей ночью у него начался жар, затем бред. То ему казалось, что он умрет, так и не повидав незнакомку, то грезилось, что он на ней женился, и он удивлялся, почему не чувствует ее рядом. «Почему ты прячешься? – говорил он ей. – Разве не все здешние священники женаты?»
Болезнь тянулась неделю. Врач прописал ему йодное молоко и горчичные припарки, которые ставила ему на спину и на грудь сладкоречивая проворная монахиня. Он пил отвары, бульоны, грог, сосал пастилки «Вальда» и лежал с компрессом на лбу. Когда спал жар, к нему мгновенно вернулся аппетит, и он быстро взялся за учебу, чтобы наверстать упущенное и возобновить свои прогулки. Он вернулся в свои излюбленные кварталы, открыл новые, следуя подсказкам знатоков, и впервые – причем в пятницу! – переступил порог дома терпимости, на который ему указал прохожий. Он оказался один в большой пустой гостиной, плохо освещенной, окруженной таинственными закоулками. Пахло погашенными сигарами и гвоздикой, а также, без сомнения, другими сильными ароматами; Жану-Мари они были неведомы, а я перечислю для вас несколько названий: мускус и опопанакс, гелиотроп и бородач, возможно, эфир или опиум.
Потом послышались легкие шаги, не громче шелеста прошмыгнувшей землеройки. Болезненный человечек в черном, в небрежно повязанном галстуке, вошел на цыпочках в гостиную и направился к пианино. Обнаружив, что в гостиной есть еще кто-то, он вздрогнул, его крысиная мордочка сморщилась.
– Что-то вы слишком рано, – процедил он сквозь зубы, опускаясь на край табурета. – Сейчас не время. Они спят!
– …?
