— А я безо всего. Как был зимогор, так и остался.
Вечером Игнат лежал на печи и, свесив кудлатую голову, рассказывал о себе Тихону Меркурьевичу, пугал Марину Сергеевну невозможными оборотами грубой речи и злым рычанием.
Служил он в артиллерии. Георгия получил, потом ранило, а после лазарета определили в помощники ремонтера — лошадей закупали для армии. А ремонтер этот, по званию штабс-капитан, жулик был первой статьи. Игната он одного, бывало, посылал табуны закупать и деньги давал, потом только заставлял в бумаге расписываться. А Игнат расписываться умеет, по печатанному, если крупно, прочитает, а писанину разобрать не может. Недостача крупная у ремонтера обнаружилась, а расписки-то все Игнатовы. Вот и закатали Игната в тюрьму. А там побег, а потом под чужим именем по тюрьмам пошел.
Закончил Игнат рассказ о своих злоключениях такими словами:
— А-а! Заполыхало все жизненное строение. Так, хорошо! Пускай горит, а мы будем огоньку подбрасывать! Гори веселей! Может после большого пожара хорошее что вырастет. Правдивое устройство человечества. А хуже не будет! Нет, уж хуже того и быть не может! Гори ярче!.. Веселая музыка!
Ночной разговор
Это было время митинговых вспышек, захлебывающихся от избытка чувств речей. Одни ораторы говорили о необходимости дальнейшей борьбы трудового народа с буржуазией за диктатуру рабочего класса, за немедленное окончание войны и мир между народами. Другие осиплыми от надсады голосами, перебивая первых, кричали о новой свободной России, об осуществлении высоких идеалов и чаяний народных.
Колька редко бывал дома. Случалось так, что Щепин и другие большевики, особенно часто Соколов, обращались к нему, когда нужно было созвать митинг в цехе завода или фабрики. И Колька умел быстро всюду находить друзей-приятелей, и стоило перемолвиться с ними несколькими словами, как сложное, казалось бы, дело шло легко. Незаменим он был в разговорах с администрацией заводов и мастерских, когда те, ссылаясь на срочный заказ, который контролирует сам военный комиссар и за невыполнение которого в срок можно, как за саботаж, угодить под трибунал, — категорически отказывались разрешить на заводе митинг. Они запирали ворота и выставляли свою охрану.
Колька поступал просто: он либо попадал на завод через знакомый с детства лаз или еще проще, подпрыгнув, переносил свое сильное, гибкое тело через забор. Находил одного знакомого, другого, третьего, и, глядишь, через полчаса сколачивалась вокруг него дружина из крепких парней. Они шли снимать охрану у ворот. Подмигнув ребятам, он, уверенный, что произойдет все именно так, как задумано, отправлялся в контору разговаривать с администрацией.
На Лаптевском заводе случилось, что в этот момент в конторе оказался сам хозяин. Со смиренным видом Колька пришел в его кабинет:
— Разрешите? Мне крайне необходимо с вами переговорить. Всего две минуты.
Из-за стола поднялся широкий, лысый человек. Он осмотрел Кольку цепким взглядом, сразу понял, что птица невысокого полета, сел и сказал скучно:
— Если насчет работы, молодой человек, то надо обращаться в контору. Вход с улицы.
Колька, стоя у порога, так же смиренно:
— Я по поручению комитета к вам… Видите ли, через полчаса на заводе будет митинг, так я попрошу вас распорядиться, чтобы гудочком оповестили рабочих… Меня ведь не послушают.
Медленно краснела, потом бурела лаптевская лысина, и он взорвался, брызгая слюной:
— Какой митинг? К черту митинг! Никакого комитета не знаю и знать не хочу! Завод военный заказ выполняет… срочный! Я военному комиссару сейчас позвоню! И кто вы такой? Как вас пропустила охрана?
— Я Ганцырев. Прошел через ворота и там никакой охраны не заметил.
— Как, нет охраны? Что за чушь! — Лаптев бросился к окну, а Колька услужливо отодвинул штору.
— Видите — ворота открыты… Так гудочек, надеюсь, будет? Через полчасика, пожалуйста.
Любил Колька Ганцырев театральные эффекты…
Он носился по городу из конца в конец, с митинга на митинг.
Нередко сопровождал Кольку Игнат. Грузчик жил пока что у Ганцыревых и в быту оказался чудесным, спокойным мужиком. С удовольствием что-нибудь делал по дому, и Марина Сергеевна скоро примирилась с этим громадным и страшным на вид человеком. А Игнат говорил Тихону Меркурьевичу:
— Отмякает душа моя в вашем семействе, Меркурьевич, оттаивает. Мне-то больно приятно от этого, непривычно. Только вредно, когда душа вроде мякиша делается. Злым рабочий человек должен быть, чтобы мог развалить, по ветру развеять все старое строение жизни без жалости!
Игнат работал на Коробовской мельнице, приносил иногда мучицы, крупы, а, бывало, и водочки. И они, уединившись куда-нибудь, тихонько ее распивали.
На митингах Игнат подходил вплотную к трибуне, часто заслоняя оратора от публики широкой спиной. И как бы ни кричали ему сзади: «Эй, ты, лешой длинный, встань в сторонку… Эй, битюг лохматый, отойди подале!» — сдвинуть его с места не было никакой возможности. Так он и стоял, слушая всех ораторов, до конца митинга.
Всегда он бурно и радостно откликался, если какой-нибудь оратор говорил об уничтожении всего, что было прежде.
— Верно говоришь, парень! — кричал он. — Без жалости разметывай все до корня! Жги, чтобы пепел один… по ветру!
Речи большевистских агитаторов он тоже принимал, но холоднее.
— Революция не закончилась! Революция продолжается!
На эти слова он сочувственно кивал головой.
— Из буржуазно-демократической усилиями большевиков, революционных рабочих и солдат — она станет революцией социалистической, пролетарской!
Игнат внимательно слушал, приоткрыв рот.
— Нужно установить диктатуру пролетариата! Пролетариат должен взять власть в свои руки!
— Врешь, дядя! — откликался Игнат. — Было властей со всех волостей. Хватит! Никаких властей не надо! Свобода!
Щепин понаблюдал как-то за Игнатом на одном из митингов и, когда однажды остался ночевать у Кольки, сказал с упреком:
— А ты почему, Николай, Игнатом не занимаешься?
— То есть, как это, Иван? Объясни.
— А так… Живет рядом с тобой хороший, много испытавший в жизни мужик. А кого он слушает на митингах? Кому кричит — правильно? Анархистам — вот кому. Хороший человек не понимает нас, а слушает анархистов. И ведь может пойти за ними, даже к таким, как, скажем, черносотенцы были, может качнуться. Так как же ты, революционер, как я считаю тебя, большевик по убеждению, отдаешь Игната нашим врагам? Злости у него много, сила сказочная. Так что же ты за него не поборешься?
— Сумею ли?
— Ха, чудак черный! Ты же образованный. Должен суметь объяснить ему нашу правду… И, смотри, если ты упустишь Игната к врагам… Не смогу я тебе простить этого, Черный!.. Нет, не прощу.
Помолчали. Щепин приподнялся, открыл форточку, закурил. Заговорил он медленно, будто рассуждая с самим собой:
— Есть такой наш товарищ — Колька Ганцырев. Хороший парень, революции преданный всей душой. Это точно. И смелый. С нами в общей борьбе участвует, — он затянулся цигаркой, так что газета вспыхнула синим огоньком: — Только заносит этого товарища иногда. Вот уже серьезное дело делал: связь с лазаретами на нем держалась, вся политическая литература через него в солдатскую массу шла. И вдруг
