Саламатовский гостинец
О победе пролетарской революции в Вятке узнали только на второй день. Городской комитет большевиков известил о радостном событии население. Комитет призвал трудящихся поддержать Советское правительство и передать всю власть на местах переизбранным, очищенным от меньшевиков и эсеров Советам.
А на другой день на всех афишных тумбах и заборах было расклеено обращение к населению «Верховного Совета по управлению губернией». Совет объявил губернию до созыва учредилки «независимой Вятской республикой». Губернский комиссар Саламатов сразу же начал действовать. Он организовал особый воинский отряд. Ночью в Фалалеевский дом нагрянули вооруженные люди, по-полицейски вломились в комнату городского комитета большевиков. Загремели стулья. Из комода вытащили ящики. Обшарили все в квартире. Сбросили вывеску. Забрав переписку, партийную литературу, они увели Фалалеева и дежурного по комитету.
Саламатовцы кинулись на поиски других членов комитета и председателя Лалетина.
Ночное нападение на большевистский комитет и аресты возмутили рабочих города и солдат гарнизона. Под их нажимом заключенных большевиков выпустили на свободу.
Деятели в «Верховном совете» ломали голову — что предпринять, чтобы перевыборы не состоялись? Изобретательный Саламатов предложил споить солдат, рабочих и обывателей казенным спиртом. Он был уверен, что общегородская пьянка и неизбежная драка сорвут перевыборы Совета.
В ближайшую ночь металлические баки винного склада были открыты, и одиннадцать тысяч ведер сырца вылито на улицу.
В предрассветных ноябрьских сумерках по дну канавы вдоль Луковицкой забурлил ручей. На светящемся снегу он казался совсем черным. Пересекавший улицу овраг направил движение потока к реке. Спирт, низвергаясь с кручи, пробил снежный заслон и выбрался у Зоновского кожевенного завода на молодой едва припорошенный лед.
К восьми утра у самого берега на снежной простыне темнела необычная полынья. В воздухе стоял угарный запах. Сюда спешили, обгоняя друг друга, мужчины, женщины, подростки. Звякали ведра, бурачки, чайники, котелки. Кто-то, подкатившись, разбил бутыль. С особым рвением хлопотали любители выпивки, уже отведавшие саламатовского гостинца.
Слушок о комиссарской щедрости добежал до пригородных деревень. Крестьяне прикатили, как на пожар, с бочками и кадками. Поставили гуськом к озерку своих лошадок.
О чрезвычайном положении Николай узнал от Доньки и тотчас полетел к Щепину, возглавлявшему временно полковой комитет.
Быстро, по тревоге, был организован патрульный отряд и направлен на место происшествия.
На солдат никто из веселой толпы не обратил внимания. Кто пожаднее, тот семенил с ведерком от бочки или кадки до озерка и обратно, норовя побольше урвать. Добряки были навеселе. Они, размазывая на лице улыбку, лезли к солдатам с угощением.
На снегу, в сторонке, лежало несколько пьяных. На просьбу Щепина — вылить спирт и немедленно разойтись — ответили галдежом. Кто-то из бойких мужичков, стукая по дну гремящего ведерка, уверенно ответил:
— Вот, военный человек, вычерпаем все и все непременно разойдемся. Можешь не сомневаться.
Щепин понял, что слишком велико искушение и просьбы его вызывают лишь кривую усмешку.
— Вы понимаете, — повысил голос Щепин, — спирт государственный! Я запрещаю брать! Приказываю опорожнить ваши сосуды!
Из толпы высунулся мужичонка в смешной заячьей шапке с торчащими ушами:
— Лико удивил — спирт государственный? А мы чьи? Не государственные? Он, спирт-от, из нашего хлебушка и первое средство от ревматизма и прочих хворей. Ты, милок, не становись поперек горлышка. На-ко, лучше выкушай на здоровье. Не едная душа тебе, солдатику, окромя нашего брата, мужика, чарки не подаст. Ххы, государственный! А мы — чьи?
— Хватит скалить зубы! — уже не своим голосом выкрикнул Щепин и выстрелил в воздух из револьвера. — Принимайтесь за дело, товарищи!
Солдаты, некоторые из рабочих, среди них Николай и Донат, стали опрокидывать бочонки, кадки, бидоны. Шустрый мужичонка ударил хворостиной по своему меринку, но был задержан. Горькими слезами заплакал он, когда из его квасного бочонка полилась на дорогу голубая угарная струя.
— Так, лешак возьми, и не отведал комиссарского. Дайте, кто добрые, согреться, — клянчил он, протягивая чайную чашку с отбитой ручкой.
Кто-то из публики взъелся на мужика:
— Вон, проси у солдат, жадная душа!
Толпу с посудой и зевак солдаты оттеснили от берега к забору. Никто не расходился. Гражданин с царапиной на щеке, в подшитых валенках, ободрял соседа, намекая на солдат:
— В сапожках-то долго не настоят, караульщики. Переждем, Силантьич. По пузырьку наберем. К вечеру разговеемся.
В это время с горы, стуча черпаками, спускались на резвых лошадях ассенизаторы. Неожиданный приезд их ошеломил недовольную толпу. Кто-то вскрикнул и громко расхохотался.
— Батюшки, вот потеха будет! Дадут сейчас золотарям солдаты!
Но охрана пропустила приехавших.
Минут через пять спиртное озеро пожелтело. В нос ударило отхожим местом.
В полдень появились на улицах пьяные, успевшие до прихода патруля налакаться. Шатаясь по городу группами и в одиночку, они орали песни, с уханьем и свистом. Прохожие торопились перейти на другую сторону или шмыгнуть в чужой двор. Раньше времени закрылись магазины, торговые лавки.
На углу Спасской и Николаевской у Кардаковского магазина произошла стычка пьяных с военным патрулем.
Ночью слышалась стрельба из винтовок.
Ледоход
Река надулась, потемнела. На льду заголубели полыньи. Ночью лил дождь — косой, колючий. Лед местами потрескался и подвинулся, а у берегов заплескалась желтая волна. К полудню серая холстина, затянувшая небо, прохудилась. Сквозь дырявое облачное рядно засочилось, полилось солнце. Громче забунчали в луковицких оврагах ручьи. Талая вода, ударяясь о камни, закипела, запенилась, бешено устремилась к реке. На другой день начался ледоход. Никакая сила не мешала движению громадных зеленоватых льдин. Догоняя одна другую, они вставали на дыбы и, похожие на айсберги, стремились вперед.
Новым человеком почувствовал себя этой весной Николай Ганцырев. Давно ли он свалил в реку Игоря Кошменского ударом левой? Ему казалось, что очень давно — в детстве. Теперь, когда для него ясно главное в жизни — революция и его место в борьбе, Николаю хотелось добиться такой же ясности во всем и особенно в чувствах. Отношения к Наташе были такими же неопределенными, странными, мучительно трудными.
За все годы знакомства Николай ни разу не был в Наташиной комнате, не видел, не знал, в каком своем мирке живет девушка, какие вещи ее окружают. Он пытался однажды ворваться к ней, но хмурый, почти враждебный взгляд матери пригвоздил незваного гостя к порогу.
Странная Наташа! Хотя бы вступилась за него. Нет, она совсем не защищала его от материнских нравоучений, сентенций, как будто Николай был для нее посторонним человеком.
Все эти годы они встречались не слишком часто. Оба боялись решительного объяснения, были настороже, следили за каждым своим жестом, не обронили слова «люблю», как будто в их словаре это слово отсутствовало.
