не захочется... А есть-то хочется уже сейчас, правда?
— Мне нет, — сказал Линецкий, — но пойдём.
Они зашли в трактир под названием «Бубны», не потому что это название вызвало у кого-то из них какие-то ассоциации, просто мимо как раз проходили. В трактире были кирпичные стены, полудохлые растения в горшках, плохо опохмелившиеся музыканты на маленькой сцене лабали блюз. Линецкий открыл кожаную книжечку меню и прочёл на первой странице, что трактир под названием «Бубны» был в Коктебеле ещё в начале двадцатого века. Тогда он принадлежал греку Синопли. В трактир стал захаживать Волошин сотоварищи. В предисловии к списку блюд были даже процитированы стихи кого-то из «обормотов»: «Нормальный дачник — друг природы. Стыдитесь, голые уроды!»
Во время Первой мировой в залив вошёл немецкий эсминец, выпустил один-единственный снаряд и превратил «Бубны» в щепки... Трактир был единственной в бухте заметной из открытого моря постройкой. По счастливой случайности никто тогда не пострадал...
— Где же он сейчас, этот эсминец, — сказал Линецкий, оглядываясь по сторонам, — представляешь, как бы он сейчас был кстати?
— Какой эсминец?
— Ты не читал меню?
— Ты бредишь?
Линецкий повернул меню к Переверзеву и дал открытым на первой странице.
— Если учесть, что ты меня тащишь на нудистский пляж, то стихи обращены прямо к тебе. Через века, поверх всего, поверх обломков старых «Бубнов», которые срослись в новые только для того, чтобы ты — именно ты — прочёл вот эти слова...
— У тебя тепловой удар, — понял Переверзев.
— Ты читай, читай, — кивнул Линецкий и погрузился в какие-то свои раздумья...
Подсевшее к ним за столик украинское зажиточное семейство не обратило на первую страницу меню никакого внимания. Члены семейства листали другие страницы и наперебой, тыкая в меню пальцами, заказывали блюда, и скоро стало тесно на столе, да и как-то вообще...
— Пойдём в другое место, — сказал Линецкий.
— Зачем? Везде то же самое.
— Но здесь пахнет рвотой.
— Тебе кажется. Я ничего не чувствую.
На сцену, где всё ещё путались в проводах полуживые музыканты, вдруг вышла девушка в чёрном трико. Линецкий видел её в этот момент со спины, на голове у неё была красная в белый горошек повязка. Она сделала резкое движение, наклонилась влево, как на зарядке, и так замерла... Потом выпрямилась и сделала быстрое фуэте... Снова замерла — на этот раз, расставив руки... Потом она ими всплеснула... Что это? — подумал Линецкий. — Танец или утренняя зарядка? Или она — дирижёр, или же... — Девушка вдруг стала совершать какие-то быстрые движения пальцами. — Она что-то говорит на языке глухонемых... Она явно что-то говорит, причём такое впечатление, что она развила этот язык... — думал Линецкий, глядя, как девушка падает в шпагат, и дальше, на бок, плашмя... Потом снова взмывает...
С музыкой это связано, конечно, но как-то непросто... Не она танцует под музыку, скорее, наоборот... Ну да, она не дирижёр, но... Что-то вроде цирковой лошади... В цирке ведь не лошадь танцует под музыку, а наоборот, оркестр подстраивается под движения лошади... Вот и здесь она, делая пальцами быстрые движения, будит музыкантов, на расстоянии их тормошит, они начинают шевелиться, и вот уже они начинают играть что-то похожее на «We don`t need no education...» И теперь её танец похож... На фигурки, которыми Переверзев испещрил свою тетрадь, — понял вдруг Линецкий и посмотрел на физрука...
Когда Переверзев сказал, что он её знает, Линецкий даже вздрогнул...
— Да её все знают, — добавил Переверзев, — все, кто в последние годы бывал в Коктебеле. Это теперь одна из местных достопримечательностей...
— Она что, местная?
— Да нет, она вообще-то из Питера. Но неизвестно, где она теперь проводит большую часть года. Я как-то встретил её на Невском в Старый Новый год, она как раз приехала из Коктебеля, где встречала Новый... В общем, я не знаю, может, теперь уже и местная.
— А как её зовут?
— Не стоит на неё западать... Я сейчас вспомнил, что она тогда, зимой, подарила мне открытку... На которой было как раз то, о чём ты сейчас грезил наяву... Посёлок в прошлом веке, даже ещё до всяких бубнов и треф... Там была такая повозка, двуколка, подъезжающая к Кара-Дагу, и вокруг ничего, абсолютно ничего, пустыня, переходящая вдали в скалы, в море... И надпись, почему-то на немецком: «Das Kara-Dag Gebirge».
— Может, она и мне её подарит?
— Послушай, лучше пойдём... Она сумасшедшая. А открытку эту здесь можно купить в любом киоске.
— Мне показалось, что её движения воспроизводят наброски твоей диссертации... Ты случайно не её танец рисуешь в своей тетради?
— Ты что, с ума сошёл? Причём тут моя диссертация?
— Ну что, платим и идём?
И даже когда трактиры всё-таки кончились, это не означало конца общепита, наоборот, он стал ещё гуще, интенсивнее, потому что сразу вслед за трактирами начался шатёр чайханы, деревянные настилы с подушечками, и тут уже на каждом квадратном метре что-то булькало, шипело, продавцы перемешивали плов в огромных чанах, варили рыбу в постном масле... Одновременно все варились в собственном соку, мухи были принципиально неотделимы от мяса, вообще казалось, что мир сейчас окончательно слипнется в единый ком самопожираемой еды... «Нет, всё-таки в Рыбачьем было лучше, — думал Линецкий, — и змея там хватала свой хвост, только пока Инна не навела резкость...» Эта странная мысль была слишком громоздкой, чтобы её высказать вслух... И Линецкий вслух её не высказывал, подумав, что Переверзев тогда уже точно решит, что он перегрелся...
А на самом деле мысль была конкретная... Линецкому вспомнилось, как они в Рыбачьем пошли в горы, или, точнее, только к подножью гор, они ещё даже не дошли до виноградников... Когда он увидел змею, которая лежала на камне и... глотала свой хвост.
Это произвело на Линецкого очень сильное впечатление... Такое, что он и сам замер, заворожённый... Инна растолкала его и спросила: ты чего? Линецкий указал на камень... «Это полоз. Он не ядовитый», — сказала Инна. «Нет, это — уроборос», — сказал Линецкий. «Не знаю таких... Но даже если это он, в списке ядовитых его нет, вот это я знаю наверняка». «Дело не в этом... Ты что не видишь — змея глотает свой хвост... Это гностический знак...» «Ты присмотрись повнимательнее и тогда увидишь, что она глотает... Но не может проглотить!» Линецкий послушно подошёл к камню поближе, склонился над ним и тогда только увидел, что Инна права. Змея пыталась проглотить маленькую ящерицу, которая — в свою очередь — впилась своим ротиком в бок змеи! И так они лежали, причём окраска их была если не одинаковой, то очень похожей, и если бы не Инна, Линецкий никогда бы не заметил, что это на самом деле два впившихся друг в друга существа, а никакое не воплощение уробороса...
Кажется, Линецкий был даже несколько разочарован, когда Инна указала ему на ошибку, хотя одновременно почувствовал и облегчение, потому что при всей его несуеверности вид материализовавшегося прямо перед носом уробороса слишком уж будоражил воображение... А так он сразу стал трактовать зрелище и думать — соответственно — последующие пять минут о своём: навсегда ли они с Инной связаны... Или когда-то заколдованный круг распадётся...
Теперь же, когда круг распался и Линецкий шёл сквозь чайхану, ему вдруг показалось, что без Инны он вообще не в состоянии ни в чём разобраться... Пот разъедает глаза... Они слипаются... Всё слипается... Но даже если открыть... Мир кажется слипшимся... В комок... Застрявший в горле... Линецкий вспомнил, как однажды, поймав в скверике возле работы неожиданно сильный приход от косячка случайной подружки, вернулся домой и, найдя на кухне часы, которые утром везде безуспешно искал, увидел, что они показывают двенадцать, а за окном и не начинало темнеть, и чуть было не впал в безумие...
Дело было не только в часах — остановившихся, как потом оказалось, — но в его собственных ощущениях, Линецкому показалось тогда, что время стало... «Смотри, этот день никогда не кончится», —
