удивительного не было в том, что он чего-то не видел, он всё время смотрел туда, куда упирался луч фонарика... Луч ушёл в сторону, и парня как не бывало... Человек это был или отблеск человека... Какой-то невидимый костёр...
Очень странный тип, — думал Линецкий, маршируя дальше по пояс в воде...
В лице парня было что-то, что невозможно было назвать... Линецкий подумал, что вот если бы умел рисовать... То непременно попытался переложить на холст... Бредущего по воде мальчика...
Почему, собственно, мальчика? — подумал он. — Мальчик не младше меня, наверно... Лет сорок... И всё равно мальчик... Этакий «бутуз»...
Или потому что «мангупский мальчик»... Так на горе Мангуп называют некоторые виды популярных привидений...
Как бы то ни было, если он добрёл до костра и выпил молоко, он сейчас всё равно призрак...
Если бы я умел это, — ещё какое-то время думал на ходу Линецкий, — я бы написал это маслом...
Но вскоре он перестал думать о живописи... Под ногами у него всё перемешалось: суша, море, сны, холсты...
«Оглянись, незнакомый прохожий... Мне твой взгляд неподкупный знаком...»
Они шли и шли... Без конца... На бреющем полёте... «На честном слове и на одном крыле...» — пел Переверзев... Или Линецкому это только казалось?
Интересно, что сам приход в посёлок Линецкий потом вообще не мог вспомнить...
Последнее, что он помнил, был толстый сорокалетний мальчик, искавший «чёрное молоко»...
Да хоть бы и белое... Где я ему возьму «молоко» в три часа ночи? — повторял он, не понимая, что с ним происходит...
На следующий день стало ясно, что он заболел. Чем — неизвестно, просто подскочила температура.
«Наверно, это торможение в верхних слоях атмосферы», — думал он...
Задача была — избежать сгорания в нижних её слоях...
Вечером температура явно продолжала подниматься, и Переверзев решил, что Линецкому одному со всем этим не справиться.
Врач из Киева, живший в соседней палатке, уже уехал, и всё, что Переверзеву удалось, — это прислать Линецкому сестру милосердия.
В их отстутствие на холме появились две старые знакомые Переверзева...
Их красочная заграничная палатка была похожа на присевшую на холм чёрно-красную бабочку...
Они принадлежали к числу старожилов — если разделить жизнь на две части, южную и северную... Что примерно и происходит — в памяти... Обе были из Москвы, одна играла на скрипке, другая — на арфе, в двух разных оркестрах.
Обе всё время были на гастролях и друг друга среди года почти не видели. Поэтому отпуск всегда проводили вместе.
Всегда в Коктебеле.
Она положила руку Линецкому на лоб.
— Горячий. Тридцать девять, наверно, или все сорок. Но это быстро пройдёт. Если будешь меня слушать.
— Слушаюсь, повинуюсь...
— Хорошо. Во-первых, не думай, что ты обязан меня трахнуть.
— ?!
— Дело в том, что я предпочитаю женщин. Во-вторых...
Линецкий пил травяной чай и слушал её странный монолог... Она говорила о впечатлении, которое на неё произвёл Папа Римский Иоанн Павел II... Она незадолго до этого видела его, во время гастролей... Она говорила об острове Лесбос... Она зачем-то даже цитировала Линецкому стихи Сапфо... Чуть погодя она делала пассы над ним, и бормотала: «У тебя есть дырка... Вот в этой чакре... Это твоя астральная связь с женой... В эту дыру всё проваливается...» Линецкий думал, глядя на её руку, что она продолжает играть на своём древнем инструменте, закрывая глаза, он видел решётку струн...
— Ты можешь сыграть концерт Гайдна для арфы? — спросил он.
— Почему Гайдна? Может быть, Генделя?
— Да-да, Генделя... Или Волленвейдера...
— Ты думаешь, она у меня с собой?
— Кто тебя знает... Рояль в кустах... Арфа — стриптиз рояля... Может быть гитара? Гитары тоже нет? Ну что такое... Но струны всё равно, везде и всюду... Пронизывают... Вся вселенная из струн, ты знаешь... Это самая правильная на сегодняшний день теория... Всё — только бряцание ржавых русских струн... Нет- нет, ты не уходи...
Проснувшись утром, Линецкий сразу понял, что выздоровел. Он вспомнил, что такие вспышки бывали у него на Юге. На Севере то есть они были не такие краткосрочные, ОРЗ, грипп, минимум — неделю... А на побережье, как правило, день-два, и всё проходит, и что это было неизвестно, да и какая потом разница... Вера лежала у другой стенки палатки. Кажется, он заснул в её обьятиях. Семь потов сошло с него, спальник был совершенно мокрый, неудивительно, что Вера откатилась к другой стенке...
Линецкий смотрел на её руку и ничего не мог понять, какая-то странная комбинация из пальцев... Вера во сне показывала дулю? Нет, тут было что-то другое. Часть пальцев торчало в противоположную сторону... А увидев ногу Веры, Линецкий почувствовал, что у него едет крыша... Ступня раздваивалась, это была какая-то странная лапка...
Это было особенно странно, во-первых, потому что он этого накануне не заметил. И во-вторых, её совершенное тело модели... Всё это никак не вязалось... И она ведь играет на арфе, — вспомнил Линецкий.
— Страшно? — сказала она.
— Нет... Я удивляюсь только тому, как я мог не заметить...
— У тебя была высокая температура, да и темно... Днём ты видел меня издали, тапки я снимаю только, когда вхожу в воду...
— Но в палатке было не так темно, ты зажигала свечи...
— Нет, только ароматную палочку...
— Ты делала пассы...
— Я их делала твоей рукой... Ты даже не заметил.
— Ты... Ты очень красивая, правда...
Линецкий почувствовал, что тут надо предъявлять другие доказательства, он начал целовать её губы, шею, грудь, губы, грудь...
— Мои родители жили возле горы, которая внутри была из урана.
— Возле этой горы? — Линецкий кивнул головой в сторону Орджоникидзе.
— Нет. Далеко... Мы жили на Урале. Красивая, говоришь? Красота — это только та часть, которую вы способны вынести...
— Да нет, — сказал Линецкий, — это не так...
Он подумал, что её раздваивающиеся стопы... Впрочем, вряд ли он в этот момент думал словами. В голове у него мелькали картинки... Статуя Венеры без рук, но с проросшими ветвями... Кадр из фильма: Витгенштейн, очутившийся на том свете... Или не на той планете... Где его приветствует мутант... Или говорящий эмбрион...
— Но это на материальном уровне, — говорила Вера, — а подлинная причина, почему это со мной так... Однажды я узнала ответ.
— И что это?
— Но сказать я не могу.
— Почему?
— Ну не могу и всё... Даже Оле... Знаешь, у меня есть ребёнок. Мальчик. Ему три года, и он совершенно нормальный. Может быть, немножко быстрее развивается, чем сверстники. Отец его даже не знает, что он есть...
Говоря это, она гладила своими клешнями его руку...
