Линецкий вдруг подумал, что голова его представляет сейчас кастрюлю, в которой варят борщ... Перемешивая ложкой, добавляя специи...
Варка была делом небыстрым, баба пока только пробовала свою стряпню, одними губами...
Линецкий не очень-то и отстранялся...
Но когда она произнесла слова «мой котик», Линецкий почувствовал дежа вю и одновременно — нехватку воздуха...
Так его называла только милиционерша...
Линецкому тогда было восемнадцать... Собственно, восемнадцатилетие своё он встретил на пляже... С ундиной внутренних дел... Она была старше его лет на семь... И приехала на Кавказ из Минска... Где работала в УВД... Кем — Линецкий не запомнил, но он точно помнил, что она носила форму... Так она ему рассказала, на море она, конечно, была без мундира...
На ней был синий купальник... Синие глаза, ярко-белые волосы, фигура... Всё как из глянцевого журнала... Может быть, это была самая красивая — в общепринятом смысле — девушка в его жизни... Волосы только были слишком белые... Днём они слегка напоминали сладкую вату... Ночью в луче берегового прожектора они как будто вспыхивали и горели ярче, чем сам луч... Как будто вокруг неё было световое облако... Юноша от этого окончательно сходил с ума...
Линецкий отдыхал тогда на Кавказе со студентом из своей группы, которого с первого курса все почему-то звали Степанычем...
На море они как будто впервые столкнулись с парадоксом...
Ну, может быть, дома было не до того, факультет у них был тяжёлым, заниматься много приходилось... А тут было непонятно: вокруг столько девочек, просто всё кишит... И при этом уже неделя, как они никого не могут снять...
Вот и в тот вечер поход на дискотеку окончился ничем, уже всё опустело, было темно, они, как два истукана, сидели на лавочке... Звенели цикады... Степаныч нашёл кусочек мела, которым дети днём рисовали на асфальте свои «классики»... Перешёл улицу, присел на корточки и стал писать на дороге огромными буквами поперёк: мы хотим ебаться!
Как раз, когда он закончил, в конце улицы показались две фигурки...
Линецкому стало стыдно, он хотел стереть слова с асфальта... Но сообразил, что не успеет... Девушки были уже в десяти метрах... Он пошёл к ним навстречу... Чтобы задержать, пока Степаныч сотрёт с асфальта нецензурную надпись...
Вряд ли Степаныч её стёр... Во всяком случае, эта надпись так и осталась в памяти, на асфальте... Тут Линецкий припомнил и строчку своих юношеских четверостиший: «Моя жизнь превращается в остров... В асфальтовый остров с кусочком мела...»
Он никогда ничего не писал мелом на асфальте, во всяком случае в сознательном возрасте... И теперь эта надпись, сделанная Степанычем на асфальте, и его стихи, написанные в блокноте... Контаминировались? «Да нет... Но смешно», — подумал Линецкий и стал вспоминать дальше...
Но цензурные слова, с которыми он тогда обратился к подругам, встав у них на пути, он не мог вспомнить, как ни пытался...
Может быть, это были магические слова, а может быть, просто решительность, с которой он преградил сёстрам — оказалось, что это были двоюродные сёстры — дорогу, произвела впечатление...
Что-то он стал им говорить... Услышав, что он говорит, одна из них от смеха не смогла устоять на ногах... Села на первое, что ей попалось под попу... На мусорную урну... И сидела на ней, заходясь от хохота... Наклоняясь и разгибаясь... Как на ночной вазе...
Когда она успокоилась, они пошли дальше, к ним присоединился Степаныч...
И для Линецкого началось что-то похожее на бред...
Днём Линецкий с милиционершей лежали в обнимку на горячей гальке, ночью были выходы в ночной сад... Белые волосы с электризной...
И не только волосы — всё было наэлектризовано...
Она то и дело гладила его и говорила: «Мой котик»...
И так раздразнила за эти несколько дней, что он чуть не сошёл с ума...
Дала впервые в ночь на его восемнадцатилетие, на пляже...
Он подумал, сидя на скамейке с закрытыми глазами — пьяная женщина уснула, положив голову ему на плечо, а он подумал, что если бы не разговор в элетричке... Где бы он был сейчас? В Беловежской Пуще?
Для начала она предлагала поехать в Сочи, погулять вечером вчетвером, а потом отправить младшую сестру (очень хорошенькую, но, по словам Степаныча, совсем ещё застенчивую) и Степаныча обратно в посёлок, а самим остаться в Сочи — денька на четыре... В гостинице... Поселиться нет проблем — у неё же удостоверение... А потом сразу махнуть к её родителям в Минск...
Её родители тоже так поженились — через три дня после того, как познакомились...
И бабушка с дедушкой... То есть у них это было наследственное...
Линецкий чувствовал себя похищенным из коляски ребёнком...
И ему нравилось это чувство...
Всё было как во сне... Они ехали в электричке, сидели напротив — две пары... Степаныч был немного грустный, её сестра тоже... Зато сама милиционерша была как пьяная, всё время говорила... Говорила — что пела... Об одном, о другом, третьем... О пятом, о девятом... Линецкий не помнил, как вдруг она перешла... Кажется, её уже никто не слушал, ни он, ни сестра, ни Степаныч, она разговорилась с соседями по сиденью...
Но это он расслышал... «У нас в семье сейчас такое горе, знаете...» — сказала она после небольшой паузы... «Что ж случилось, детонька?» «Брат женился на еврейке». «Ну ничего, бывает, что ж...»
«А вы знаете, что еврейки — это совсем не плохо? — вмешался ещё один голос. — Еврейки — это не страшно, поверьте моему опыту... Чистоплотные даже, да-да, я вам точно говорю... Вот евреи — это да, это действительно, эт-то, я вам скажу...»
Линецкий очень чётко помнил это чувство: как будто проснулся...
Он встретился глазами со Степанычем. Тот кивнул снизу вверх. Они молча встали и вышли в тамбур.
Сначала в тамбур, потом в другой вагон, потом в следующий...
И так всё дальше, дальше — в другой конец поезда... Чтобы не встретиться на перроне...
В Сочи они пошли со Степанычем в дегустационный зал и там вконец опьянели, хоть и помалу пили... Но столько было всякого всего...
Купили с собой две бутылки: муската прасковейского и муската чайной розы... И распили их на берегу...
Линецкий, опираясь локтем на гальку, читал Степанычу стихи. Степаныч кричал, что стихи гениальные...
А на следующий день — досыпали они в парке на скамейках — по дороге назад, в электричке Линецкий дал Степанычу блокнот, и те же самые стихи совершенно не понравились его другу... В своё опрадание Степаныч сказал тогда: «Ты хорошо читаешь... Тебя надо слушать... Ну и вино, конечно... Я вчера на самом деле приторчал, даже не могу поверить, что ты это же и читал вчера... Это вчера было... конгениально... Но на бумаге, ты меня прости...»
Больше Линецкий стихов не писал... Во всяком случае, насколько мог вспомнить... И прозу не писал... Писал только квартальные отчёты на работе... Иногда письма... Хотя письма тоже не любил...
Ему вполне хватало мыслей... Ну, может быть, несколько песен он написал, и однажды исполнил, при очень странных обстоятельствах: в памяти осталось ночь на каком-то берегу, множество восточных людей с женщинами, детьми, армян, или азербайджанцев, лежавших и сидевших вокруг него на цветных подстилках... Он пел им свои песни, они восхищались, аплодировали, с моря налетал ветер... Ему всё время подливали коньяк...
Это было одно из тех воспомнинаний, о котором нельзя было со стопроцентной уверенностью сказать, что это был не сон...
Во всяком случае, больше ни наяву, ни во сне Линецкий своих песен не пел, стихов не декламировал... Да и не писал он с тех пор никаких таких стихов...
