что в итоге получается. На фотографии.
— Я не знаю. Ну что?
— Пустые кресла и белый экран... Он потом ещё делал морскую серию. Тысячи фотографий морской глади...
— Но ты ведь не японец, Доплер.
— Слушай, я сейчас подумал — зачем нам смотреть на кусочки скал, обрубленные рамкой? Если мы можем увидеть их целиком?
— Что ты имеешь в виду?
— Что мы завтра едем туда, где это снималось! Я хочу всё заново увидеть — вместе с тобой.
Доплер стоял в тамбуре у приоткрытого окна, ветер играл с его длинными седыми прядями. За окном быстро темнело. «На самолёте иногда можно обогнать ночь», — подумал он.
Но это был поезд, и Доплер уже замечал огоньки, как-то рано вспыхнувшие, казалось, посреди голой степи... Или что-то там было перед этим, какие-то хутора... Быстро ставшие невидимками... Ещё только смеркалось, а они уже превратились в огненные многоточия...
«Приедем к морю, — думал Доплер, — и не надо больше этих слов... Ну да, первый импульс был такой, увидеть всё заново... Её глазами... Не отхлёстанными плёткой дней...»
Доплер дёрнул ручку, дверь купе отъехала.
— В одном рассказе моего знакомого писателя... — сказал Доплер прежде, чем подумать.
И понял, что снова начал говорить то, о чём только что решил больше не говорить.
— Какого писателя? — обернулась она, не дождавшись продолжения его фразы. — У тебя ведь много знакомых.
— Попова. Ты права, есть ещё один Попов... И даже не один... Да, так вот: сценариста приглашают делать игровой фильм из уже отснятого материала. Какие-то ребятки, получив деньги, провели на них чуть ли не два года в Крыму, или на Кавказе, снимая всё, что движется. Им там хорошо было, солнце, девки, море, ну что ещё... Пока деньги не кончились. Или когда осталось совсем чуть-чуть. Они тогда опомнились и на это чуть-чуть наняли сценариста, в задачу которого входило из километров плёнки сделать художественный фильм.
— Убрать всё лишнее? Типа монтаж. Нет?
— Но доведённое до предела, это приобретает метафорический смысл.
— Ну, может быть.
— А мы с тобой движемся в прямо противоположном направлении!
— Я уже говорила, Доплер... Я ещё маленькая для таких взрослых затей.
— Скажи тогда уже: старческих.
— Доплер, всё хорошо. Прекрасная идея... Просто жить на воле, долой камеру... Только не надо столько об этом говорить. А то я буду думать, что ты таки да едешь снимать очередное кино, и все эти разговоры — это такой обскурантизм... Как в том анекдоте: «Вы лжёте, Хаймович, вы таки да едете в Бердичев!»
— Твои «таки»...
— Мои? Аки-паки, Доплер! По-моему, это твои... Ты же мне и рассказал этот анекдот. Ты скажи наконец, в чём состоял твой эффект?
— Который из них? У меня их было много.
— Главный! Названный в твою честь.
— А, это... Это вообще из другой оперы. Из волновой физики. Я тут совершенно ни при чём.
— Но что это такое, ты можешь сказать?
— Повышение частоты волны... При приближении источника к наблюдателю... Или что-то в таком духе... Я уже не помню!
— И где это видно в твоих фильмах?
— А нигде. И никак не надо понимать. Просто один известный кинокритик блеснул в статье остатками своего физического образования. Так и пошло с тех пор. Надо было бы говорить о «стиле Доплера», не правда ли? Но с его лёгкой руки все всегда говорили только об «эффекте». То есть это просто синомим стиля...
— А может, эффект всё-таки был, а ты мне не хочешь его выдавать?
— Ты сегодня какая-то подозрительная... Нет никакого эффекта... По крайней мере, в фильмах Доплера... А твоё «таки да» напомнило мне сейчас другой анекдот.
— Какой?
— Китайский. В юности он думал, что горы — это горы, реки — это реки... Потом понял, что реки — не реки и горы — не горы... А в старости понял, что реки — это таки да реки. А горы — таки да...
— Не смешно.
— ... горы. Да? Ну, допустим, что нас обманули... Или себя обманули тихоречивые старцы, завещавшие нам лишь туман для обмана... Просветлённость — всего лишь обдуманное тупоумие... Мудрость — знание мёртвых тайн, бесполезных во мраке, в который они всматривались... Поэтому говорите не о мудрости стариков, но об их слабоумии...
— Это откуда?
— Но камеры-то нет. Камеры нет, понимаешь? Рельсы проложены, а камеры нет. Укатилась, мать её за ногу! Туды её в качель! — говоря это, Доплер подбрасывал вверх обе руки. И тут же ронял... Лена подумала, что он ведёт себя как старый расшумевшийся пеликан...
— Эк ты развеселился, Доплер... А кто тебя знает, может, она у тебя зашита кой-куда... Как у шпионов. Или как у алкоголиков — ампула?
— Так они же наоборот — пить тогда не могут!
— Я-то их знаю, Доплер, они потом всё равно пьют, ещё как... Короче, я больше не хочу это слышать. Что ты хочешь со мной забыть все свои фильмы... А может, я тебя за них и полюбила, ты об этом не подумал?
— Мне приятнее было думать, что за что-то другое... Что важнейшим из искусов для нас являлось... не кино... И потом — ты же не видела ни одного моего фильма. Когда мы познакомились, ты ни одной моей картины не видала!
— Ну и что? Может, это уже и не нужно было. Достаточно было увидеть тебя... Может, ты весь из них состоишь... Ты весь уже из целлюлита, Доплер.
— Ну спасибо тебе, моя радость, моё солнышко!
— Я не то хотела сказать. Ты что, обиделся? Я оговорилась, из целлулоида... Ну где у тебя целлюлит, Доплер, ты что? Это у баб...
— Я потому и обиделся. Я, по-моему, ещё вполне... Гуттаперчевый мальчик.
Доплер вдруг взял свою левую ногу в руки, медленно завёл её себе за голову и положил на шею.
— Доплер, ты в своём амплуа!
— Что ты хочешь сказать?
— Не знаю. Так моя бабушка говорила: «он в своём амплуа».
— А не «в своём репертуаре»?
— Может, и так... Ты прав — в репертуаре.
— Или тогда уже: «это его амплуа»... Но с чего это она обо мне так говорила?
— Ты что, с ума сошёл, Доплер? Не о тебе, конечно, она же тебя не знает.
Огни, мелькавшие раньше где-то вдали, теперь приблизились к поезду и оказались пылающими скирдами, которые горели длинными цепочками, уходящими назад, в глубину ночи... Доплеру казалось, что они образуют гигантские буквы... Что поезд подлетает к чёрной планете... Где их встречают огненными словами... Но он уже не может их прочесть... Слишком близко подлетел... «И чертят знаки огневые...» — вспоминал Доплер...
— Лен, я хотел тебя спросить.
— Спрашивайте — отвечаем.
— У тебя был родственник-математик?
— Да нет. Что-то я такого не припомню.
